Владимир Успенский: Бой местного значения

Наши отступили, а Охапкин, контуженный взрывом, остался лежать на снегу. Иногда он шевелился, пытаясь подняться на четвереньки. Но подползти, утащить его в укрытие не было никакой возможности — немецкий пулеметчик из бетонного колпака сек прицельным огнем.

Мороз перевалил за двадцать. До темноты Охапкин не выдержит, закоченеет. На глазах погибал, а мы не могли помочь ему.

Попов, топтавшийся рядом со мной на дне овражка, бросил вдруг в снег винтовку и побежал по низине в тыл, к роще. Я и крикнуть ему не успел. Спортсмен-связной рассказывал мне потом, как примчался Попов к танкистам, стоявшим у штаба, как просил их, убеждал, умолял. А те отнекивались. Ни одного снаряда, дескать, не осталось, горючее по капле считаем. «И не надо снарядов, — объяснил Попов. — Вы бортом колпак прикройте, пулеметчик-то не пробьет вас. Минут на пять всего, мы управимся».

И убедил-таки недавний учитель! Усталые и злые танкисты, только что вернувшиеся из боя, снова двинулись на передовую, притерли свою машину к бетонному колпаку и заставили замолчать ошарашенных немцев. Пока те поняли, что к чему, пока выкатили на прямую наводку орудие, танк успел уйти в рощу, а Семена Семеныча мы утащили в овраг.

Через неделю Охапкин был совсем здоров. К политбойцу проникся уважением и задал ему такой вопрос:

— Как это ты про танк догадался?

— В книге читал, в очерке, — объяснил Попов. — На финской войне наши танкисты амбразуры дотов так закрывали.

— Сразу видать образованного человека! И к тому же душевного, — сделал свой окончательный вывод Семен Семеныч.

А месяц спустя эта сдружившаяся пара доставила мне столько переживаний, что век не забуду. Когда начали немцев гнать от столицы, когда дело пошло веселее, нашу дивизию вдруг сняли с передовой и перебросили на Северо-Западный фронт. Ехали мы через Москву. В морозное туманное утро остановились где-то на запасных путях, старшины отправились на продпункт получать харчи. Пользуясь случаем, бойцы таскали уголь из стоявшего рядом товарняка.

Начальник эшелона прошел вдоль вагонов, предупредил: отправление через четыре часа, по надобности и за кипятком людей водить организованно... И тут вдруг исчезли Попов и Охапкин. Ушли при полном снаряжении, с винтовками. У меня и мысли не было, что они дезертировали. Может, угодили под поезд? Или комендант их загреб?

Доложил комбату. Тот велел не поднимать шума. Подождем, может, еще объявятся. Если начальство узнает, машина закрутится — не остановишь потом.

Они пришли незадолго до отправки. Оба веселые, довольные. Я распекал их, трибуналом грозил, а они знай улыбаются.

— Где были?

— На Красной площади!

— Зачем?

— Посмотрели. Мавзолею Ленина поклонились, — объяснил Попов. — Ведь Семен Семеныч впервые в Москве!

— Да, — подтвердил Охапкин. — Раньше меня через столицу в эшелонах возили. По задворкам. А теперь своими глазами узрел. Причастился, можно сказать...

— Что же вы у меня не спросились?

— Для чего? — искренне удивился Попов. — Вы бы все равно не пустили. У вас и права такого нету. Но вы не сомневайтесь, товарищ лейтенант, мы бы вас ни в коем случае не подвели. Мы точно все рассчитали...

Как умудрился политбоец миновать московские патрули, об этом он не рассказывал. Хорошо, значит, знал город. Петя-химик впервые отозвался тогда о нем с похвалой: «Ну, молодец, чего учудил! А я не догадался: деваха у меня знакомая рядом с вокзалом. Успел бы забежать на часок!» Он так надоел мне этой жалобой на свою нерасторопность, что я в сердцах послал его к черту.

Между прочим, эта история навела меня на такую мысль: Попов человек грамотный, решительный, смекалистый, в бою побывал — вполне подходящая кандидатура на командирскую должность. И когда мы прибыли на новое место, я спросил у комбата, не требуются ли люди на курсы младших лейтенантов? Капитан обещал узнать, а вскоре распорядился: давай двух человек.

Попов сразу сник, едва я заговорил об этом. Он бы с удовольствием, но ведь его не возьмут. Он же белобилетник, у него сильное плоскостопие... Я понял, почему он расстроился — не хотел упоминать о своей болезни, не хотел, чтобы с него требовали меньше, чем с других. И я вспомнил, как ковылял он по обледеневшей дороге, когда за день прошли мы сорок километров. Ковылял, но не жаловался. А я-то думал, что политбоец стер ноги, и ворчал на него: пора, мол, научиться портянки наматывать...

Отказался идти на курсы и Петя-химик. Он даже обиделся, решив, что я нарочно хочу сжить его с этого света. Младший лейтенант в пехоте — до первого боя. Или госпиталь, или вечный покой — так считал Петя. А он специалист, он еще надеется вернуться на свою должность! Ему жить хочется!