Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

Вспомнила, как шесть лет назад, испытывая новую машину, Алеша не мог сесть на аэродром. Командир полка, его близкий друг, приказал бросить машину и выпрыгнуть с парашютом, но он не выполнил приказ. После третьей неудачной попытки приземлиться, когда самолет отчаянно вонзился в зловеще загустившееся сумерками небо, она, глотая слезы и трепеща от страха, сказала себе: «Если погибнет Алеша, я не буду жить, я сегодня же умру...» Черное небо замкнулось и слилось с черной землей. Подполковник снял наушники, сказал тихо: «Успокойтесь, Надюша, возьмите себя в руки, он не вернется, орлы умирают в небе», — и встал, бледный, окаменевший, неприступно суровый. Сказал, ни к кому не обращаясь: «Зря я разрешил Алексею взять вас с собой на испытания. Не женское это дело». Но в эту же секунду донесся до слуха нарастающий гул. Все замерли. Алеша вбежал светлый, сияющий...

...Не успела отойти от берега, видит: лежит Милюкин в траве, руки под голову заложил, былинкой хрумтит, покусывает белым зубом, скалится. Легко вскочил, пружиня ногами, пошел легкой походочкой рядом, заискивающе заглядывая в глаза.

— Проводила милого?

— Проводила.

— А теперя что, горюниться станешь, слезки лить?

— Стану горюниться, слезки лить.

— Рази таки глазки для слезок?

— Слушайте, как там вас, Константин, не знаю по отчеству, отстаньте вы от меня, что вы льнете? Нехорошо это.

— О, сурьезная! — Милюкин хохотнул жиденьким деланным смешком. — Горюшку вашему подсобить хочу, развеселить. Негоже такой красавице, кралюшке козырной горюшко горевать, ишшо нагорюешься. Есть в селе мужики и похлеще Лешки.

— Уж не вы ли собираетесь заменить мне Алексея?

— А что? Чем не парень? Я душу женскую, Наденька, во как знаю! Бабенку, хоть и самую разбаскую, ее улестить надо, в расположение ввести, денежек не пожалеть. Они ж щедрых дюже люблять. Ну и силу грубую мужскую тоже уважают. Скажи, не правду говорю?

— А вы наглый.

— Хоть горшком именуйте, только в пламя не суйте.

Он не договорил, вызывающе тряхнул золотистыми кудрями, жуликоватые вертучие глаза сузились.

— В клуне спишь летним делом? Приду. На меня солдатки не обижаются. Денег не пожалею, погуляем, повеселимся, пока Лешка службу несет. Служба, она дураков дюже любить...

Она не дала договорить. Все в ней вскипело, взбунтовалось. Не помня себя от брезгливой гадливости к этому белозубому ухмыляющемуся человеку, она подступила вплотную, сильно размахнулась и влепила такую пощечину, что даже в ладони что-то хрястнуло.

— Подлец!

Круто повернулась и быстро зашагала к дому напрямик, через буерак.

— Ну, краля козырная, этого я тебе не забуду. Вспомнишь ты горько нонешной денечек! — кричал он вдогонку, задыхаясь от ярости и растирая ладонью пылающую щеку. — Во как припомню я тебе, краля козырная...

Милюкин переступил порог дома, талинку перекусил, выплюнул. Долго стоял у окна, смотрел в сторону огнивцевской усадьбы. Видел, как прошла Надежда Павловна во двор, следил, затаив дыхание. Вот цветное платье проплыло в прогалке между двух разлапистых яблонь, вот совсем близко, за тыном, руки белые, красивые подняла, прическу поправляет, под мышками черные пучочки волос... Душно стало Косте, сердце колотится, как пойманный воробей в горсти. Сплюнул, отвернулся.

— Ну и дерется же, однако, краля козырная, мужика иного похлеще, — пробурчал он зло и потер пальцами все еще пылающую щеку. — Синяк будет, как пить дать, не хватало мне еще синяка под глазом. А хороша, чертовка. Где только Алешка выдрал такую? Не баба — огонь без дыму, пудовка с ручкой. Глаз не оторвешь. Хммм... Лешка — летчик. А красивым бабам что нужно? Красоту? Любовь? Черта с два. Денежки им подавай да побольше, шубы там разные, лисы, меха, ха-ха. За что там Лешку любить-то? Ну высокий, ну сильный. Руки, как у гориллы. Ежик на башке. А вот поди ж ты, оторвал красотку, наслаждается. На Костю Милюкина что-то ни одна не бросится такая, хоть он и красив собой, кудри золотые, походочка легкая, глаза карие, обжигающие. Взять хоть и Зинуху. Почешет мягкими пальчиками золотистые волосы, позакручивает на мизинчик мягкие завиточки, помурлычет ка ухо: «Золотко ты мое, кровушка ты моя!» — и отваливай. Кому ты нужен без службы, без денег, без авторитету, чтоб он скис, той авторитет! А в красоте мужской — они ни в зуб ногой, дуры набитые.

Да, да, да, никому Костя Милюкин не нужен со своей красотой и золотыми кудеречками, им подавай летчиков...

Бухнул, не раздеваясь, ка кровать. Закрыл глаза. И поплыла, поплыла перед закрытыми глазами вся его жизнь, короткая и нескладная. И как это бывало всегда, когда он мысленно возвращался к своему прошлому, он слышал виновато-злой, пропитанный фальшивыми нотками голос отца: