Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.

— Ну, я оттрепался. Теперь трави свои куплеты.

И Витя доставал тоненький блокнот, сшитый из разрезанной втрое ученической тетради, и, стесняясь, читал вслух стихи о России, о коммунизме, о весне, о небесно-чистых девушках.

Теперь они лежат у кирпичной стены и кажутся Лепешеву живыми. При мысли, что красавица Галочка уже никогда не обнимет своего веселого мужа, а вдовец-железнодорожник не увидит единственного сына, Лепешеву становится горько.

— Глинин! Раненых снести к реке. Убитых похоронить. Остальным восстанавливать траншеи, готовиться к бою! — хмуро приказывает он и уходит в здание.

На войне у командира, хоть и малого, всегда есть дела. Заботы спасают Лепешева от бессмысленных в его положении терзаний.

Затаенная тишина висит над разрушенным хуторком. Тишина эта относительная, так как за садами что-то лязгает, слышны гортанные выкрики, дымят походные кухни, рядом в траншеях звякают лопаты, переговариваются бойцы, заряжающие диски и пулеметные ленты, но после грома недавнего боя для Лепешева это тишина. Тишина глубокая и многозначительная. Лейтенант всматривается в расположение противника и старается угадать, что таит в себе эта затянувшаяся передышка, что решит тот неизвестный Лепешеву немец, который, конечно же, должен что-то предпринять. Лепешев наблюдает долго, но ничего особенного не обнаруживает. Автоматчики в развалинах не подают признаков жизни. Немцы в садах тоже ведут себя смирно.

Веселый гомон вспыхивает вдруг в траншеях и конюшне. Причина оживления — горячий обед. Четыре санитара принесли снизу два термоса — один с супом, другой с кашей. И Лепешев только сейчас чувствует, что смертельно голоден — с утра во рту не было ни крошки.

Глинин приносит котелок с дымящимся супом и молча ставит его возле командира взвода. Благодарно кивнув, Лепешев с жадностью набрасывается на еду. Черт возьми, несмотря ни на что, человек остается человеком. Пусть рядом затаилась смерть, пусть она глядит на него, молодого лейтенанта, Лепешеву сейчас наплевать на все. Он наслаждается едой и радуется, что там, внизу, есть люди, которые помнят о защитниках мыса — приготовили им такой славнецкий суп и кашу с мясом. Пусть это конина, пусть она жестковата и припахивает потом, но это еда, это обязательный элемент жизни. И, насыщаясь, Лепешев только сейчас сознает, что обошел его стороной еще один смертный вихрь, что он жив и, чем черт не шутит, может, будет жить еще долго-долго.

Невдалеке, прислонившись широкой спиной к стене, ест рыжий бронебойщик. Ест не спеша, со смаком, громко, аппетитно чавкая. И Лепешеву невольно думается, что этот спокойный, неробкий человек, очевидно, и в мирной жизни был таким же уравновешенным, любил хорошо поесть и с чувством-толком покурить после обеда.

— Как ваша фамилия? — спрашивает Лепешев.

— Моя? Ильиных я. Федор Ананьевич Ильиных.

— И откуда родом?

— Из Серова. Слыхали о таком городе? Бывший Надеждинск. На Северном Урале. На металлургическом заводе работал. У нас все металлурги. И братья, и отец, и дед им был. Семейная профессия вроде бы.

— Слышал, — улыбается Лепешев. — Я сам свердловчанин.

— Вот те на! — удивляется Ильиных. — Земляк, выходит… — И он восхищенно щурит на лейтенанта серые, с зеленцой, кошачьи глаза, как бы наново оценивая своего временного командира.

Лепешеву приятно видеть в этом храбром солдате земляка.

— А Егорыч тоже нашенский, уральский, — оживленно сообщает Ильиных. — Ирбитский он.

— Красноармеец Степанов! — Усатый бронебойщик отставляет котелок, вытягивается по стойке «смирно» в своем окопчике и, помявшись, добавляет? — Прохор Егорович…

— Садитесь, садитесь, Прохор Егорыч, — машет ложкой Лепешев. — Ешьте. И кем вы до войны?

— Да как сказать… — Степанов конфузится. — По конной части я… Последнее время коновозчиком при родильном доме состоял.

— Что ж, это тоже надо, — серьезно говорит Лепешев, подавляя улыбку, и думает, что негромкие довоенные свои обязанности Степанов, должно быть, исполнял так же добротно и аккуратно, как делает рискованное солдатское дело. И еще Лепешев доволен, что Ильиных не засмеялся, хотя в прищуренных глазах верзилы-сталевара прыгают веселые чертики.

— А я в Свердловске часто бывал… — вздыхает Ильиных. — Девушка там одна живет. На улице Малышева…

Но Лепешеву уже не до воспоминаний. Его слух улавливает неясный отдаленный гул, и лейтенант даже перестает жевать, напряженно вслушиваясь в этот новый звук, нарастающий в теплом вечернем воздухе.