Василий Алексеев - Россия солдатская

— Еще день — и вы могли бы навсегда расстаться со своей рукой, — сказал, наконец, доктор.

Могло бы быть заражение крови? — спросил Григорий.

— Могло, — многозначительно подтвердил доктор.

— А восстановится у меня трудоспособность? — спросил Григорий морщась от боли.

— Может быть, но через несколько месяцев. Слава Богу, не попаду на фронт зимой, — подумал

Григорий и потерял сознание.

Очнулся Григорий в большой чистой палате на мягкой постели. Было тихо. Григорий повернул голову и увидел перед собой худое лицо и очень большой длинный, нос.

— Прямо с передовой, браток? — спросил сосед сочувственно.

— С передовой, — кивнул Григорий.

— Громил немцев под Москвой? — подмигнул сосед.

— Под Калугой, — улыбнулся Григорий.

— Я тоже громил, — сделал большие глаза сосед, — от роты три человека в живых осталось, а мне ногу миной оторвало. Хорошо, что друг с поля вытащил.

— Погоди, лето придет, немец покажет! — рявкнул с другой стороны Григория лающий голос.

Григорий повернул голову в сторону голоса и увидел бульдожью физиономию соседа слева. Здоровенный, широкоплечий мужчина лежал, выпростав из-под одеяла две култышки оставшихся без кистей рук.

— Так-то вот воюем, — в маленьких суровых глазах появилась тоска. Безрукий заметил, какое тяжелое впечатление произвели его култышки на Григория, но в следующее мгновение он улыбнулся и почти весело сказал, обращаясь к длинноносому:

— Ну как, Петро, покурим?

Петро достал три папиросы, угостил одной Григория, другую попросил передать безрукому. Григорий затянулся и почувствовал себя на мгновение хорошо, во всяком случае в дружеской компании. Принесли завтрак: манную кашу со сливочным маслом, 350 грамм белого хлеба, 350 грамм черного чай и по пятнадцать грамм сливочного масла и сахара. Такого обилия Григорий давно не видел. Безрукий не стал есть кашу и сестра передала ее Григорию. Сахар и сливочное масло Григорий отложил для Леночки. Его всё время мучила мысль, что за сутки он съел значительную часть месячного пайка сестры.

В палате лежали одни солдаты, почти все раненые под Москвой. Уже из утренних разговоров Григорий понял, что все они настроены пораженчески, все уверены, что летом немцы добьют Сталина. Перед обедом пришел с обходом дежурный врач, — полная дама в сопровождении двух сестер. Подойдя к Григорию, она расспросила о руке и переходя к другим больным тихо сказала:

— Вас сегодня же переведут в палату, в которой лежит всего один лейтенант.

Григорий понял, что докторша и есть врач, к которому Леночка нашла протекцию.

Прошло два месяца. Григорий лежал в небольшой палате, окрепший и отдохнувший. Рука почти зажила, через несколько дней должны были снять гипс. Около кровати сидели Владимир и Борис. Григорий с радостью и затаенной грустью всматривался в лица друзей. Было приятно видеть их снова и было грустно, что через восемь месяцев после начала войны всё также неясно и неопределенно, как и в ее начале.

— И так, — улыбнулся Борис, — встретились опять. Вчера вернулся из командировки, хотел идти в госпиталь один и вдруг звонок по телефону: подхожу и узнаю голос Владимира.

Улыбка у Бориса была прежняя, ясная, но Григорию было смешно и жалко смотреть на друга: так он похудел и так непривычно обострились черты его круглого русского лица.

— Однако ты сбавил-таки весу! —покачал головой Григорий.

— Двадцать килограмм! — Борис встал и, взявши за борта висевший на нем, как на вешалке пиджак, показал как он выглядел до войны.

— Это тебя на Урале так откормили? — пошутил Владимир.

— Не смейся, — подмигнул Борис. — Особый паек получал: килограмм хлеба и мучную болтушку два раза в день. Обыкновенные смертные — рабочие оборонных заводов получают по одной тарелке болтушки в день.

— Ну, а какие там настроения? — спросил Григорий.

Борис прошелся по палате, подошел к двери, убедился, что за ней никого нет и подозрительно, посмотрев на пустую койку единственного соседа Григория, спросил:

— Где же твой лейтенант? Леночка предупредила, что ты лежишь с бывшим энкаведистом.

— Почти выздоровел и ухаживает за сестрами, успокоил его Григорий, — у нас тут есть старшая сестра Марья Самойловна, она же главный соглядатай, так они на мое счастье роман крутят.

— Почему же на твое счастье? — Борис остановился и смотрел на Григория.

— А потому, что я могу им больше всех помешать, если захочу. Ей тридцать пять, а ему двадцать один, так она усиленно скрывает свои отношения, а я как никак кое-что ВИЖУ, лежа в одной палате: опять же могу вечером пойти в общую палату с солдатами балакать, а могу остаться…