Ежи Анджеевский: Поездка

Самым взрывоопасным местом стала площадка перед туалетом. В последний момент сюда набилась масса народу. Теснота была ужасной, да к тому же у двери в туалет были навалены горой чемоданы. По сему время от времени оттуда доносились возбужденные голоса, брюзжащие и раздраженные. Когда один умолкал, в перебранку вступал другой, а чаще всего ругались и кричали все одновременно, и этот галдеж одних приводил в еще большую ярость, а других — настраивал на ехидное подтрунивание. Дошло до того, что одна женщина, чрезмерно пышные габариты которой сильно затрудняли передвижение в этой тесноте, не выдержала колких насмешек. Несчастная жертва, в съехавшей набок шляпке, пунцовая от натуги и вся взмокшая от пота, разразилась возмущенными тирадами. Молодые мужчины, на которых обрушился ее гнев, ответили дружным гоготом. Женщина завопила еще громче, и скандал разгорелся. Слово за слово — и вот вся площадка загудела, да так, что гвалт перекинулся внутрь вагона, пассажиры из коридора тоже пришли в волнение, явно выражая желание принять участие в происходящем. Но поскольку расстояние и давка препятствовали этому, то в разных уголках вагона, словно эхо, вскоре вспыхнули маленькие свары. Там, где стояли Станецкий с Яцеком, а именно, в середине коридора, — возбудителем спокойствия стал помещик в теплом пальто. Этот человек, отказавшись от удобного места у окна и продолжая обливаться потом, наблюдал за скандалистами в конце вагона с нескрываемым раздражением. И надо же было такому случиться, что у его могучих ног неожиданно вырос четырехлетний голубоглазый карапуз с густыми рыжими вихрами. Он наткнулся в своем путешествии на ноги мужчины и, немного подумав, решил преодолеть это препятствие самым простым способом: пролезть между ними, словно между колоннами.

— Анджеек! Анджеек! — принялась искать своего сына молодая женщина, которая сидела чуть дальше.

Анджеек как раз протискивался через самое узкое место; мужчина оказался в щекотливом положении, поскольку вспыхнувший в нем гнев был парализован страхом раздавить малыша, застрявшего между его коленями. Он был вынужден замереть и всю кипящую в себе злость выплеснул на мать. За нее вступился другой мужчина, и… пошло-поехало. А Анджеек, которого пассажиры по воздуху отправили к матери, с криком начал вырываться, выражая недовольство совершаемым над ним насилием.

— Хам! Хам! — надрывалась в конце коридора женщина в шляпке.

А помещик кричал:

— Такого сорванца надо держать на привязи!

— Самого тебя на привязь! — отвечали из ближайшего купе.

Но тут в конце коридора показался контролер. Все сразу смолкли. Несколько «зайцев» и пассажиры, не имеющие пропуска на проезд, начали быстро продираться в противоположную сторону вагона, туда, где был туалет. И до Тарнува доехали в результате без происшествий.

Поезд несколько раз останавливался в поле, чтобы пропустить военные составы, направляющиеся на восток. Вынужденные остановки надолго затягивались. После Тарнува, где сели новые пассажиры, стало совсем невыносимо. Едва отъехали от станции несколько километров, как поезд снова остановился и простоял почти час. Пассажиры, которым предстояла пересадка в Дембице, заволновались, что могут опоздать на львовский поезд. Однако опасения эти оказались напрасными. Когда с трехчасовым опозданием прибыли в Дембицу, выяснилось, что львовский поезд пока что вообще не прибыл из Львова, и когда прибудет — никто не знал. Впереди были долгие часы ожидания.

На станции набилась тьма народу. Поезд на Люблин ушел, пути освободились, и вот теперь стало видно, какая масса людей направляется во Львов. Просторный, типичный для провинциальных станций перрон, буквально облепленный людьми, напоминал муравейник. Это была серая, усталая толпа. Большинство устроилось на чемоданах и тюках, иные — прямо на земле; люди принялись вытаскивать съестные припасы и подкрепляться. У забора, ограждавшего станцию, под цветущими акациями, парни играли в карты. В другой группе из рук в руки переходила литровая бутылка водки.

Тем временем надвигался вечер. Хотя солнце по-прежнему высоко стояло над горизонтом, косые лучи его грели уже не так сильно, жара заметно спала, а в тени даже чувствовалась прохлада. Ночь после знойного дня обещала быть ясной и холодной. Как только разговоры прекратились, на станции, несмотря на большое скопление людей, стало очень тихо. По одну сторону тянулись аккуратные станционные строения, чудом уцелевшие в разгар военных действий, большое белое здание в стиле польской усадьбы, ограды, какие-то пристройки. За ними на фоне громадных зеленых каштанов цвели акации. А по другую сторону, за железнодорожными путями, открывался сельский вид: бескрайние нивы, видимо, помещичьи, так как не были поделены на разноцветные полосы, как крестьянские. Далеко вдали на голубом небе алела высокая труба котельни. Чуть дальше линия горизонта прерывалась волнистыми шапками парковых деревьев. Окрестности отличались однообразием, но от этих необъятных далей, освещенный слабым отблеском заходящего солнца, веяло необычайным спокойствием и тишиной. Над полями громко заливались жаворонки.