Павел Ермаков - Все. что могли

«Все годы не забывал о том и мучился, доехали ли, — взволнованно подумал Ильин. — Эх, парень, ты сам-то куда делся, что стряслось с тобою?»

— Они добрались до своей деревни, — сказал он ободряюще. — Надежда Михайловна мне все рассказала. Спасибо тебе, Ваня. О себе хоть слово молви. Где ты обретался, откуда сейчас? В этом виде… У нас теперь другая военная форма. Погоны носим. Меня по-старому капитаном называешь, а я подполковник. Ну, это к слову. Еще раз скажу, очень рад встрече с тобой, рад, что ты остался жив.

— Да, жив… сам в это с трудом поверил, — Кудрявцев поежился, передернул плечами, будто ему враз стало зябко. — Житуха моя со дня, когда расстался с вами, шибко походила на ту, о какой бабушка рассказывала в детстве в сказках. Там злодеи жгли Иванушку на костре, бросали в кипящую смолу. Одно успокаивало, что все это не взаправду. Кончит бабушка рассказывать, выбежишь во двор, а там тебе ни злодеев, ни Иванушки. Вокруг обычное деревенское житье-бытье. Моя жизненка такой получилась, что позавидуешь тому Иванушке, чес-слово. Не раз думал, почему я не умер, когда немец на меня лежащего, израненного пистолет навел, в грудь выстрелил.

В дверь постучали, вошел начальник штаба майор Захаров. Кряжистый, широкоплечий, он удивленно поглядел на Кудрявцева. Дескать, что за маскарад? Парень поднялся, непроизвольно втянул голову в плечи. Это его движение, явно неприязненная реакция на появление незнакомого человека, не ускользнули от Ильина. «Позавидуешь тому Иванушке…» — стояли в ушах скорбные слова. Показал рукой, чтобы сел, Захарову пояснил.

— Боец нашего отряда Кудрявцев. Из небытия возник. Из июня сорок первого. В субботу проводил меня на заставу… — обернулся к Кудрявцеву, с улыбкой спросил: — Обиделся тогда, что оставил тебя, не взял с собой на границу?

Кудрявцев засмущался.

— Не… чес-слово, какая обида. Не до того было. Комендатура-то начала воевать раньше застав.

Захаров потер ладонью широкий лоб, будто припоминая что-то.

— Вот оно как… Значит, он и есть тот самый коновод? Помню ваш рассказ. Отчаянный парень, с самим паном Богайцом схватился. Вон как дело обернулось. Богаец… далеко веревочка вьется, пора и концу быть, — опять взглянул на Кудрявцева, теперь с некоторой долей восхищения. — Бандитов-то много было, не побоялся?

— Глаза боятся, руки делают, — отозвался Кудрявцев.

Настороженность в отношении Захарова рассеивалась.

Он видел, это близкий Ильину человек. Ильин снова попросил рассказать, что было дальше, кивнул на майора, мол, ему тоже полезно послушать.

— Много всякого было, — неторопливо продолжал Кудрявцев. — Лучше бы и не вспоминать. Иной раз спать ложусь и думаю: вот бы утром проснуться с тем, что все прошлое забыл и заново начал жить. Не получается, — помолчал, глядя за окно на тихую улицу. Когда снова заговорил, офицеры почувствовали, что ему не просто возвращаться в прошлое. — Поглядел я вслед составу, на котором Надежда Михайловна уехала, погнал лошадей на пригорок в лес. На разъезде танки немецкие грохочут, из пушек палят, ажник перепонки в ушах лопаются. В той стороне, где поезд, самолет взад-вперед снует, бомбы рвутся. Тут я, чес-слово, перекрестился, попросил, помоги Господи, женщине с ребенком.

— Не зря помолился-то, — улыбнулся Захаров.

— После я многим религиям веровал, разным богам поклонялся, — Кудрявцев провел ладонью по сильно отросшим и наспех, неровно, остриженным волосам. — Нашему, русскому, и католическому… чтоб облегчение мне хоть маленькое вышло. Когда на разъезде утихло, похоронил я жену нашего начальника штаба. Могу показать, где могилка. Только кому? Старшего лейтенанта убили.

— Нам покажешь, — глухо сказал Ильин, лицо его неожиданно изменилось, затвердело, щеки и лоб побледнели.

— Серегу Шустова в лесочке… тоже.

— Всех, кого помнишь, Ваня, покажи. Соберем их в одно место, каждого поименно назовем.

— Начальника штаба немцы вешать повели, — рассказывал Кудрявцев. — Я на дерево возле комендатуры взобрался. Не стерпел, из винтаря немецкого офицера завалил. Ну, они и старшего лейтенанта порешили, и меня настигли. Очухался я много времени спустя. Лесник Гнат Тарасович подобрал меня, на хуторе упрятал. Как выходил, не знаю. Больше трех месяцев я валялся. Встал, ветром качало. Оклемался, Гнат Тарасович обрядил меня под вид хуторского парубка, и подался я на восток, своих искать.

В продолжении всего рассказа Ильин сидел, не проронив ни звука. Временами он поглядывал на Кудрявцева, но видел его не тут, в кабинете, а в лесу, на дальних хуторах, то на слякотных, раскисших от осенних дождей проселках, то на холодных задворках притаившихся сел, запуганных немцами и полицаями. Ему не сложно было представить, что происходило, когда парня схватили полицаи и выпытывали, куда шел, что высматривал. Не партизанский ли разведчик? Одно твердил хлопец, одинокий он, «батька и матку бонбой вбило, шукает, где бы притулиться за кусок хлеба». Добре, что малость украинску мову знал. Но не поверили полицаи. Он стоял на своем и тогда, когда они сунули его руку между косяком и дверью и начисто раздавили три пальца по самый сгиб. Чудом сохранились большой и мизинец. Какой-то коновал обрезал обломки, завязал култышки тряпицей.