Владимир Клипель - Испытание на верность [Роман]

Призыв в армию внес смятение в душу Коваля. Что делать, как быть? В жизни все так сложно: советская власть его учила, и если у него шесть классов, так потому, что сам отлынивал. Но эта же советская власть загнала в Сибирь дядьку, а отец с матерью не могут забыть про свои десятины и смириться с колхозом…

— Ты меня слухай, — говорил отец, провожая. — Служи, старайся, чтоб самому легче было. На нас, стариков, не смотри. Мы землей жили, нам трудно себя переломить, а твое дело молодое… Молодые нынче до города клонятся. Про Украину, конечно, не забывай — то родина! Начальству не перечь — начальство службу любит, а до твоих думок им делов нема…

О многом хотелось бы порасспросить, да все это приходит в последнюю минуту, когда не до того. Уж больно страшился Коваль, что не сдюжит в Сибири, не пересилит своей тоски по родине. Но оказалось, что морозы не так уж страшны, когда одет и сыт, что непосильной работы не задают. Когда ехал, теплилась надежда, повстречать дядьку Панаса, который был не только «хозяином», как говаривал отец, но и махновцем в давние годы. Об этом проболтался в подгулявшей компании на проводах сосед. И взяли дядьку Панаса много лет спустя после гражданской войны как махновца, за давние грехи, а не как «хозяина». Но еще в пути Коваль понял, сколь несбыточны мечты встретить на таких обширных просторах своего человека.

К тому же, как понял Коваль, такие, как Панас, валили где-то тайгу дремучую, и лучше, чтоб никто про это родство в полку не прознал.

Полковая школа закалила здоровье Коваля. Шесть месяцев жизни «бегом», в постоянном напряжении не прошли для него бесследно. К тому же рядом всегда были земляки — такие же, как он, курсанты, рядом всегда звучала родная речь, особенно по вечерам, когда собирались в курилку. Коваль получил звание сержанта, по два красных треугольничка в петлицы и хорошую характеристику за прилежание.

Вот и тянется он изо всех сил, чтобы его заметили, похвалили, но лейтенант почему-то к нему всегда холоден, хотя сержантскую службу Коваль исполняет, как положено по уставу, поблажки подчиненным не дает. Даже вот сейчас, когда мокрая маска противогаза нестерпимо облепила и стянула все лицо, Коваль терпит. Терпит. Хотя в кармане всегда имеется карандашик, который можно незаметно подсунуть под клапан, и дыши тогда полной грудью свежим воздухом. Не делает этого сам и следит, чтобы кто другой из его отделения не вздумал схитрить, особенно Сумароков. Хватит того, что целый месяц ходил и докладывал политруку о состоянии дисциплины в отделении из-за Крутова.

Коваль обернулся, сквозь запотевшие очки оглядел бегущих за ним бойцов: не отстал ли кто? Не оттягивает ли кто маску на лице?

Бегут. Лопаты в чехлах болтаются и хлопают бойцов по ляжкам. У кого-то бренчит в котелке кружка — додумался же куда положить!

«Вот разгильдяй!» — хмурит брови Коваль, но потом до него доходит, что за стуком и лязгом повозки командир роты этого не услышит, и он успокаивается. Однако установить, кто этот разгильдяй, не мешает, и Коваль пропускает мимо себя бойцов.

«У Кракбаева, — берет он на заметку, — Проклятый киргиз. Не мог уложить как следует ранец…»

Кракбаев маленького роста, щуплый на вид, но цепкий, как клещ, и сильный. Однажды завелись бороться, и он так мотанул через себя рослого рязанца Домрачева, что тот еле отдышался. Коваль ничего против Кракбаева не имеет, да и распекать его бесполезно: уставится черными глазами и молчит. Что ругай его, что нет, один черт. «Не понимаю» — и весь ответ, хотя понимать — понимает, по всему видать.

С пулеметным отделением поравнялся Кузенко. Коваль узнал политрука по фигуре, ремням снаряжения, командирскому обмундированию. На рукаве гимнастерки вместо шевронов — нашитая красная звезда. Младший политрук. Тоже — проверяет…

Коваль выставил палец — все на большой. Порядок! Политрук кивнул — понял.

Правду говорят, что нет худа без добра. Эти ежедневные рапорты о состоянии дисциплины сблизили Коваля с политруком. Тот не раз говорил, что они должны вывести четвертую роту в передовые, а для этого — на корню пресекать всякие нарушения дисциплины. А кто лучше знает, что замышляют бойцы, чем Коваль? Вот он и приоткрывает перед политруком вторую, скрытую от командирского глаза, сторону жизни бойцов.

Кое-кто за это на Коваля косится: как только он подходит, перестают разговаривать, а ему что — не ради своей пользы наушничает, а для дела…

Раньше, что ни случись, он ставил в известность Турова, но того не поймешь. Буркнет: «Хорошо, Коваль, идите…» — и думай как знаешь. А Кузенко это ценит.