Вера Инбер - Почти три года (Ленинградский дневник)

— Почему другие медвузы не работают? Только мы?

Особенно рьяно все эти вопросы задавала одна студентка, почти девочка (первый курс), черноглазая, босая, ноги в глине, нос защищен от загара зеленым листком. Но она же первая крикнула:

— Ну, довольно разговаривать! — и прыгнула в углубление, которое готовили для пулеметного гнезда.

Эти девушки сменили просторные, чистые аудитории на глинистые бугры и канавы, где «зачеты» принимают у них командующие армиями, — переэкзаменовок не полагается.

После обеда на лугу, между бараками, на закате состоялся митинг. Все сидели прямо на траве. К задним рядам подходили все новые группы, пришедшие с более далеких участков работы. Явилась в организованном порядке воинская часть и расположилась тут же. Горели костры, спасая нас от комаров.

Мы сидели на бугорке на большом пне. И. Д. сделал доклад. Когда он сказал, что мы оставили Севастополь, тень прошла по лицам, — здесь этого еще не знали. Во имя родины, во имя мести за Севастополь, лежащий от нас на другом конце страны, И. Д. призвал ленинградских девушек делать все для того, чтобы победили их отцы и братья. Потом я читала стихи.

На обратном пути с нами произошла тягостная история: мы заблудились. При свете не гаснущей зари, в стоячих сумерках, мы долго ехали вдоль какого-то бесконечного полигона. Затем пошли поля, опутанные колючей проволокой. Нарисованные на щитках черепа и берцовые кости предупреждали, что здесь заминировано. Кусты стояли как неживые. Воздух не шевелился. Все было такое древнее, сумрачное, недвижимое, точно оставшееся от каких-то других войн. Лесная дорога, пропустив нашу машину, смыкалась вслед за ней. Мы ехали полчаса, час.

Вдруг Сергей Павлович говорит:

— А что, если мы этак заедем к немцам?

Тут не то что я (обо мне говорить нечего), но даже И. Д., вижу, испугался. У шофера руки задрожали. Как раз в эту минуту мы увидели далеко впереди деревянную сторожевую вышку, тоже пустую. Мы решили, что если до нее никого не встретим, повернем обратно и будем выбираться из этих недобрых мест.

Но у подножья вышки встретили патруль. Никогда еще мы не видели более привлекательных человеческих лиц.

Выяснилось, что мы едем правильно. Когда наши бумаги были тщательно проверены, мы угостили патрульных папиросами. Они закурили с наслаждением. Три живых папиросных дымка повисли в неподвижном воздухе. Мы долго оборачивались на них, смеясь над недавними страхами. А самих все еще пробирала дрожь.

10 июля 1942 года

День моего рождения!.. Единственное мое личное горе за этот год — смерть Мишеньки. Если бы не это, я была бы совершенно счастлива самым высоким счастьем — своей работой, которая оказалась нужной во время войны Я могла бы сказать про себя словами одного партизана: «Живем хорошо. Эту оценку я дал в связи с тем, что жизнь хороша тогда, когда ее будни наполнены боевыми делами».

Но для меня писательские дела — это и есть мои боевые дела.

Ночью вылетаю в Москву, а оттуда в Чистополь, к Жанне.

13 июля 1942 года

Город Москва и гостиница «Москва» — Москва в квадрате.

Радио грозное. Сегодня я его еще не слыхала, но вчера бои шли на подступах к Воронежу. И. Д. озабочен, хотя по прежнему верит во все самое лучшее. Верю и я. Но какова будет наша страна (и вообще все страны) после этой чудовищной войны?

Здесь впервые, по рассказам побывавших в Чистополе, ощутила его атмосферу. Не хочется мне туда на житье. Я все больше убеждаюсь, что единственное место, где мне надо сейчас быть, — это Ленинград. Там и жить легче. И, не сомневаюсь, умереть будет легче, если придется. Погибнуть в огне, во время штурма или под бомбами во время налета, но горячей, боевой смертью.

Ленинград сейчас — это действительно крепость, где мы — гарнизон. А в крепости все приспособлено для войны. И там легче, чем, например, в Саратове. (Слушаю радио: тяжелое. Мы «отошли на новые рубежи». Бои все еще «на подступах к Воронежу».)

16 июля 1942 года

Радио очень тяжелое. Мы оставили Богучарово и Миллерово.

У Антокольского погиб на фронте восемнадцатилетний сын. Почти наверное погиб Алтаузен.

Сельвинский, с палкой, хромой, одна нога в сапоге, другая в ночной туфле, сумрачен (после Керчи). Он тоже едет к своим в Чистополь, но до Казани поездом. А когда я еду и каким способом, все еще не ясно. Думаю о самолете. А дни уходят, уходят…

Здесь тревожно. Говорят, что немцы летели на Москву, но их отбили у Подольска. Хорошо бы быть уже снова в Ленинграде.