Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

— Мальчевский… громовержец, — мрачно пробормотал Андрей. — А ведь наверняка можно было бы обойтись без гранаты. Тогда бы не угробил пулемет, который нам еще очень пригодился бы.

Перекувыркнувшись через левое плечо, Беркут преодолел выстриженный пулеметчиком островок камыша и метнулся к домику. Из рассеивающегося султана пыли и снежной крошки выкатились сцепившиеся в рукопашной схватке Звонарь и рослый, в изорванной шинели, немец. — Мальчевский! — окликнул капитан, приседая под развороченной оконницей.

— Здесь я! — донеслось то ли из-за домика, то ли изнутри его. — Блаженствую под стенами Лувра.

— Следи в оба! Не вспори меня!

— Вспороть любимого командира — это я за милую душу!

«Вот мерзавец!», — ухмыльнулся Андрей.

Рывком поднявшись, он прощупал пулями пространство за окном, пронесся до двери и, отбив ногой ствол пулемета, в упор выстрелил в медленно приподнимающегося гитлеровца. Лишь после этого, поскользнувшись на заиндевевшем каменном крылечке, бросился в ноги повернувшемуся к нему спиной немцу, с которым схватился Звонарь.

— Не трожь! — неожиданно прохрипел тот, пиная сапогом уже сбитого с ног унтер-офицера. — Не трожь, бога мать! Я сам его!

— Не время устраивать гладиаторские бои!

Вцепившись в ремень немца, Беркут подтянулся поближе к его туловищу и выхватил из-за голенища нож.

— Не замай, Христа Бога! — вдруг осатанело отбил его руку Звонарь.

Но все же Беркут сумел дотянуться до уже вставшего на четвереньки немца и, вывернувшись из-под заваливающейся на него огромной туши, почти на ощупь отыскал свой автомат. То, что в проеме двери показался именно Мальчевский, он понял только тогда, когда выпущенный им последний остававшийся в магазине патрон отметился в камне чуть выше головы младшего сержанта.

— Кончай воевать, капитан, — на удивление спокойно охладил его Мальчевский. — Остальные трое готовы.

— Значит, плацдарм мы все же очистили, и считай, что закрепились на нем.

— Мы то здесь закрепились, — иронично хмыкнул Мальчевский, но беда в том, что наши поперли немцев с правого берега, — объяснил Мальчевский, подавая Андрею руку и помогая встать на ноги. — Вон, до сотни их сунет сюда.

— До сотни — это многовато.

— И я уверен, что мы так не договаривались. Но выбор у нас небольшой: не фрицы, так наши сгоряча пришьют.

Но, вместо того, чтобы тут же выбрать позицию и приготовиться к бою, они еще какое-то время безмолвно, очумело наблюдали, как, широко расставив ноги, Звонарь все рубил и рубил тыльняком немецкого автомата извивавшееся, никак не поддающееся смертному успокоению мощное тело вражеского пулеметчика. И, казалось, никакая сила не способна была оторвать солдата от этого страшного занятия, никакое слово, никакая пуля не в состоянии были умерить его слепую ярость.

«Жизнь есть жестокое милосердие Божье!» — уже в который раз вспомнилась Громову-Беркуту поразившая его когда-то надпись на сельском распятии. Очень некстати вспомнилась…

— Не вовремя тебя, служивый, ох, не вовремя! — приговаривал Мальчевский, помогая Беркуту перевязывать Звонаря.

Даже получив в плечо пулю от засевшего на склоне долины снайпера, Звонарь еще дважды опустил оружие на тело напавшего на него унтер-офицера, и лишь тогда, все еще не выпуская из рук автоматической «секиры», осел на колени рядом со своей жертвой и, опираясь руками на ствол «шмайссера», яростно, словно обреченный зверь, зарычал:

— Я знал, — хрипел он, — знал, что случится это именно здесь! Они гнали меня на смерть. Полгода загоняли меня под эту пулю. А она здесь… Как же она меня, скотина, нашла?!

Еще две пули щелкнули рядом с ним. Но ветки деревьев мешали снайперу вести прицельный огонь.

Опомнившись, Беркут и Мальчевский сумели затащить Звонаря в домик и уложить на сохранившуюся железную кровать с иссеченным осколками матрацем. Пуля ударила Звонаря в плечо и, очевидно, раздробила лопатку. Однако осматривать рану уже некогда. Да и не было особого смысла.

Бинтом, изъятым в убитого немца, капитан наспех перевязывал раненого прямо по окровавленной гимнастерке.

— Как думаете, товарищ капитан, выживу? — тихо спросил Звонарь. А ведь Беркуту показалось, что до этого боец на несколько минут потерял сознание. Слишком уж терпеливо и безмолвно сносил бесцеремонное ворочание, которому они подвергали налитое огнем тело.

— А черт тебя знает, служивый! — ответил за командира Мальчевский. — Может, и выживешь, если подыхать не захочется.