Богдан Сушинский: Живым приказано сражаться

– Ясно. А почему вас только четверо? Где остальные?

– Беда у нас. Старший лейтенант и еще двое – погибли.

– Когда он погиб, этот старший лейтенант?

– Да сегодня утром. В соседнее село пробирался, дивчина у него там. И нарвался на засаду. Заметил ее, но поздно. А с ним двое бойцов было. Парнишка, связной наш, сосед той дивчины, слышал, как немцы кричали: «Беркут, сдавайся!» Думаю, по вашу душу пришли, засаду устроили, товарищ лейтенант.

– Видно, по мою. Ничего не попишешь. Пусть уж ваш старший лейтенант простит меня. Слушай, а фамилия его… не Рашковский, часом? Какой он из себя?

– Нет, Зотов. Чернявый такой, роста невысокого. Кажется, Зотов, так он представился. Мы-то его по званию величали – старший лейтенант. Ну а я с ним вообще редко…

– Лейтенант, а, лейтенант?! – послышался из темноты приглушенный голос Федора. – Где вы?

– Здесь я, Литвак.

– Слава Богу. Мы уже заволновались.

– Перебеги через двор, заляг в кустах, на пригорке, за дорогой. А ты, Готванюк, останешься здесь. Давай, гвардеец, веди в дом. Заждались там.

В просторной комнате было светло и чисто. Ее освещали почему-то сразу три лампы: одна на столе, две – на стенах, что само по себе показалось Громову праздничной роскошью; а солдаты не курили – сидели за столом притихшие, присмиревшие, словно дети, ожидающие, когда появится мать и поставит перед ними пирог.

– Крамарчук?! – вдруг изумился лейтенант. – Сержант?! Ты?!

– Ну?! – медленно, словно загипнотизированный, поднимался из-за стола Крамарчук. – Да ну?! Комендант! Дорогой ты мой! Во спасение души! Я уж думал, никогда больше не свидимся!

– Да что я, Крамарчук? Ты откуда взялся? Там, в доте… записка эта.

– И записка была, все было… Схватили меня в этой бетонной коробке. Раненого. И в больницу, под нож. А я очухался немного и рванул оттуда, как с того света.

Ростом Николай был чуть пониже Громова, в плечах поуже, в движениях – резче и суетливее. Но все же сходство их сразу же бросилось в глаза, и повскакивавшие бойцы удивленно завертели головами, поглядывая то на одного, то на другого.

– А я думаю, чего это старик, тот, что к деду Вишняку приходил, ни с того ни с сего оскалился на меня: мол, не признаешься… И уже тогда понадеялся: «А вдруг он меня с лейтенантом нашим лицами поменял?» – Крамарчук уже освободил Громова от объятий, но все еще пританцовывал вокруг него, возбужденно выкрикивая каждое слово с неподдельным ребячьим восторгом.

– Лучше скажи, как твои раны?

– Что раны?! Осколки хирург сразу же выудил. Ну а так на мне все заживает как на собаке. Зализываю.

– Братцы, так это же лейтенант Беркут! – только теперь подал голос часовой, скромно остановившийся у двери. Снова уходить на пост ему не хотелось.

– Что, правда?! – оживились бойцы. – Неужто объявился? Так о вас же полицаи легенды сочиняют!

– О легендах потом. У нас мало времени, – успокоил их Громов. – Сразу же объясню: фамилия у меня другая. Но, пока будем в окружении, для вас и для всех остальных я – лейтенант Беркут. Только так. Представьте своих людей, сержант Крамарчук, – совершенно неожиданно для такой встречи вдруг перешел он на официальный тон.

– Понял, комендант. Вот они все, гайдуки мои. Этот, часовой который, – лучший красноармеец во всей действующей армии, Вантюшин. А вот этот Илья Муромец, – тронул за локоть приземистого колченогого мужичка, которому, как показалось Громову, уже перевалило за пятьдесят, – Гайдулиев. Чем-то Абдулаева нашего напоминает. Помнишь его, комендант?

– Помню, Крамарчук, помню, – тяжело вздохнул Андрей. – Всех помню. Каждого.

– Это – Гурилов. Из Тамбова. Единственный танкист в нашем походном таборе.

– Божественно. Двое моих бойцов сейчас в охранении. Кстати, сержант, среди них и Готванюк. Тот самый…

– Что-что? Готванюк?! Он-то откуда вынырнул, чмыр болотный?!

– Только так, о прошлом с ним ни слова, понял? Ни сейчас, ни потом. Свою вину он уже осознал и еще искупит. Судьба и так уже наказала его.

– Его? Судьба? Да не судьба! Это я сам его… сейчас же.

– Все, Николай, все!

– Неужели простил? Это же он тогда…

– Знаю.

– Ну, смотри…

– Всем остальным: поступаете в мое подчинение. Дисциплина строжайшая. Только в дисциплине спасение каждого из вас и всей нашей группы. Мать, – обратился он к старухе, которая лишь изредка выглядывала из соседней комнаты. – Ты нас чаем угостишь? Если можешь, конечно.

– Таких женишков и супом угощу. Давно у меня столько хлопцев не гостило, – заулыбалась хозяйка. Улыбка была доброй и на удивление молодой. Кому и когда пришло в голову посчитать ее сумасшедшей?