Богдан Сушинский - Живым приказано сражаться

Он достал из кармана лимонку, еще раз внимательно осмотрел ее, нежно, словно фотографию любимой, поцеловал и сунул назад в карман. «Только не подведи, – прошептал. – Раз уж ты досталась мне. Я тебя напоследок…»

– Эй, фрицы, не тяните жилы! Милости прошу к моему шалашу! Готванюк! Не забудь помолиться на моей могиле! Половину греха отпущу!

Из окопа, из одной, другой, третьей амбразуры он видел, как к доту начали подползать немцы. Человек двенадцать, редкой цепью, со всех сторон. И ползли по всем правилам – скосить одного такого в густой траве – пол-ленты выстрочишь. А те, что остались за деревьями, открыли прицельный огонь по амбразурам и по выходу.

«Жаль, – последнее, что подумал Крамарчук, берясь за пулемет. – Пошли бы цепью, как в ту, первую атаку на “Беркут”…»

– Он еще жив? – спросил Штубер, когда солдаты принесли на плащ-палатке раненного ими в перестрелке окруженца. Как раз во время атаки дота этот стриженый мальчишка-новобранец, засев в кустарнике, открыл огонь по его машинам. Он решился на это, имея в магазине трехлинейки всего три патрона!

– Еще дышал, господин оберштурмфюрер. И даже на минутку пришел в сознание. Наши красавцы разумно использовали эту минутку… – иезуитски улыбнулся фельдфебель, жестом руки приглашая Штубера взглянуть на работу «красавцев».

Оберштурмфюрер подступил поближе к брустверу окопа, на который солдаты положили тело, и вздрогнул. То, что он увидел, не поддавалось никакому пониманию. Уши и нос отсечены, лицо исполосовано, на груди вырезана кровавая звезда.

– Кто этот эстетствующий самоучка? – кивнул он на звезду.

– Шарфюрер [1]Лансберг.

– Которого мы выудили из охраны польского концлагеря? – удивился Штубер, почти с уважением посмотрев на стоявшего теперь чуть в стороне и спокойно курившего толстяка. – Никогда бы не подумал.

– Если позволите, мы этого красного вздернем и напишем, за что ему оказана такая честь.

– Вздернуть? Мертвого? Тогда уж лучше распять, – Штубер тоже достал сигарету, постучал мундштуком о крышку золоченого портсигара, не отводя взгляда от изуродованного лица красноармейца, – он никогда в жизни не был свидетелем подобного уродства и сейчас просто-напросто испытывал нервы, заставляя себя привыкать и к такому. – Этого сержанта из дота отправили в госпиталь?

– Приказал везти в ближайшую больницу. Раны средние. Операция – и будет жить. Пока ему будет позволено.

– Наверняка это сержант из дота «Беркут». Этим он и интересен. Срежьте на дереве кору и напишите: «Здесь распят убийца солдат фюрера, не пожелавший сдаться в плен». Распять, конечно, следовало бы сержанта. Причем живого. Но, думаю, этот тоже не обидится. Красные приучены страдать за общее дело. Если Беркут осмелится вернуться сюда, он будет приятно удивлен, увидев такой цивилизованный натюрморт с распятием. Но впредь до подобных зверств не доходить. Убивать тоже нужно интеллигентно.

– Учту, господин оберштурмфюрер.

– Где Готванюк? Сюда его. Ему не мешает видеть все это.

Фельдфебель передал распоряжение оберштурмфюрера Лансбергу, справедливо полагая, что и распинать окруженца тоже должны под его началом, а сам отправился искать Готванюка.

– Русский сбежал, господин оберштурмфюрер, – испуганно доложил он через несколько минут. – Воспользовался внезапным нападением на колонну этого юнца.

Штубер побледнел и, поиграв желваками, процедил:

– Готванюк – украинец. Я всегда требовал, чтобы вы были точны в определении национальности.

– Позвольте приступать? – совсем некстати подвернулся в эту минуту Лансберг. Ему хотелось, чтобы оберштурмфюрер заметил его рвение.

– Делайте свое дело, шарфюрер, делайте! И не мельтешите у меня перед глазами. Я этого не терплю. Зебольд, вы помните название села, к которому шел Готванюк?

– Так точно, помню.

– Передайте тамошнему начальнику полиции, коменданту, старосте, да хоть Господу Богу, но обязательно передайте, что всю семью Готванюка, вплоть до младенцев, а также всех родственников, близких и дальних, следует расстрелять. Но только в присутствии самого Готванюка. Пусть выставят засаду, установят за его домом наблюдение и, как только этот окруженец появится, расстреливают. Однако самого его не трогать. И дом тоже. Пусть живет. А расстрелянных похоронить у него во дворе. Так ему легче будет скорбеть по убиенным, я прав, мой фельдфебель?

– Как всегда, господин оберштурмфюрер, – с некоторым опозданием отчеканил Зебольд. В этом приказе, в этой мести окруженцу оберштурмфюрер превзошел не только самого себя, но и все возможное, что только могло быть выдумано человеком, оказавшимся в данной ситуации.