Богдан Сушинский: Стоять в огне

Беркут положил руку ему на плечо, потряс, словно призывал к более дельной фантазии.

— В Градчанском действует отряд Иванюка. Большой отряд. Там и без нас тесно. Словом, действительно надо хорошо подумать. А пока свободен. Поешь и отдыхай.

«Стало быть, фашисты каким-то образом пронюхали, кто выручал тебя этой зимой… — Беркут устало потер пальцами виски, подошел к ручейку, лег и окунул лицо в прохладную воду, пахнущую сосновой хвоей и прелой прошлогодней листвой. — Он выручал тебя, а теперь сам ждет смерти. Из-за тебя. Несправедливо… Старый солдат, георгиевский кавалер… Интересно, как он держится? Снилось ли ему, что в семьдесят пять придется умирать по-солдатски?»

Еще тогда, зимой, Беркут несколько раз предупреждал старика, чтобы он знал, чем рискует, если о его связях с партизанами станет известно фашистам. Поначалу Лесич все отшучивался. Но однажды не выдержал: «Знаешь, почему меня считали самым храбрым разведчиком в полку? — негромко спросил он. — Потому что я очень боялся смерти. Настолько боялся ее, что умудрялся возвращаться даже из тех вылазок, во время которых все, кто был со мной, гибли».

Мудро говорил старик. Мудрее не скажешь. Он, Андрей Громов, тоже боится смерти. До такой степени боится, что Крамарчук уже давно считает его человеком без нервов. Хотя Николай сам способен поразить своим мужеством кого угодно. Впрочем, речь сейчас не об этом. Он старался быть честным в отношении георгиевского кавалера. Откровенно говорил о смертельном риске. От этого Лесичу, ясное дело, не легче. Но все же Громову хотелось, чтобы старик помнил об этом и не так проклинал его, ожидая своего смертного часа.

Ну а что касается Крамарчука… В последнее время Громов стал замечать, что сержант копирует его: в жестах, манере говорить, приказывать, даже в улыбке. Неужели таким образом пытается постичь секрет его бесстрашия? Хотя какое тут, к черту, бесстрашие? Так уж сложилась судьба, что он привык к риску, к опасности, научился сдерживать свои чувства. А возможно, это у него в крови. Наследственное, что ли.

Дед его вполне серьезно утверждал, что один из древнего казацкого рода Громовых даже участвовал в основании Запорожской Сечи. Кстати, фамилия прадеда Андрея еще звучала на украинский лад — Грим. Это уже дед, ставший офицером царской армии, был записан Громовым. При присвоении ему за особую храбрость чина прапорщика. И что обладал этот их запорожский предок необыкновенной силой и был удивительно мудр и везуч. Не зря легенды о нем передавались из поколения в поколение. А другой, более близкий предок, полковник Северин Грим, привел свой казачий полк на маньчжурскую границу уже после упразднения Сечи — охранять берега Российской империи. Рассказывали, что рубился он двумя саблями, стоя в стременах и затиснув поводья в зубах, и что правой рассекал до седла, а левой — до пояса. Легенда, пожалуй… Но не слишком ли много легенд для одного рода?

Вот только до обидного нелегендарной получилась гибель полковника Грома во время одной стычки на границе. Мелкой, бессмысленной стычки, в которую полковник мог бы и не ввязываться. Впрочем, редко кто из мужчин рода Громовых умирал своей смертью. В основном все погибали в боях и схватках. Тем не менее деду его повезло — все-таки дожил до старости. Правда, сам он не очень-то радовался своему нечаянному долгожительству. Однако это уже другое дело. Ему, Андрею, этого деда сам Бог послал. Мать умерла, когда Андрею было всего семь лет, и отец, командир Красной армии, проведший всю свою молодость по гарнизонам Дальнего Востока и Сибири, отдал его на попечение деду. Но поскольку сам дед тоже жил в своем домике на окраине Хабаровска жизнью одинокого отставного офицера, воспитанием Андрея, в сущности, занимались соседи — чета немцев-интернационалистов.

Иногда Андрею казалось, что именно эти двое очень красивых, любящих друг друга людей и были его настоящими родителями. От них он перенял многое: немецкий язык, ставший для него почти родным, сдержанность, суровость характера, истинно прусскую аккуратность и требовательность к себе.

В Гражданскую эти двое, тогда еще жених и невеста, тайком пробрались в Россию, чтобы защищать мировую революцию. Но оказалось, что мировая революция не очень-то нуждается в их яростном энтузиазме. Плохо зная русский язык, а еще хуже — нравы и обычаи пролетарской России, юные интернационалисты попадали из одного кошмарного переплета в другой. И закончилось их «участие в революции» тем, чем, очевидно, и должно было закончиться. Один из горячеголовых командиров красного партизанского отряда предал их скорому и неправедному революционному суду, который сам и вершил. Не мудрствуя лукаво он приговорил бывших студентов «как гидру мировой контры» к «пролетарской мести». Как потом популярно объяснил охранявший их в сарае сочувствующий коновод, сам побывавший когда-то в немецком плену, это означало самый обычный расстрел на рассвете.