Глеб Булатов - Степь в крови

– Это само собой разумеется…

– Утомили вы его, да и вообще многих утомили. Спесивы больно, горды, старых друзей забываете, – Хмельский говорил радушно. – Добрее нужно быть, отзывчивее.

Троцкий подался вперед и, взявшись рукой за край стола, в упор заглянул в бегающие глаза Хмельского.

– Сдали вы нас уже? Променяли?

– Коли сдали б, так не сиживали бы здесь. Хотя сомнения есть.

– Ясно, – Троцкий встал и, обойдя стол, остановился за спиной Хмельского. – Что до Воронежа и 8-й армии, то наступление отменять поздно, а к Москве я подтяну резервы с Восточного фронта. Неделя у нас есть?

– Больше.

– Тогда успеем. И передайте, что на переговорах мы склонны искать компромисс.

– Вот и отлично.

Хмельский поднялся, заключил Троцкого с объятия и, сопровождаемый добрыми напутствиями, вышел. Его миссия в России была выполнена. Можно было со спокойной душой ехать в Европу и хоть на время забыть об этой грязной и несуразной стране.

Распрощавшись с Хмельским, Троцкий вызвал в кабинет секретаря.

– Кто у нас в Воронеже?

– В Воронеже штаб 8-й армии, капитан Самсонов… – секретарь знал Троцкого в гневе и отвечал дрожащим голосом.

– Нет, кто возглавляет ЧК?

– А, это к Дзержинскому нужно…

– Без него обойдемся. Узнай, кто, и дай на его имя следующую телеграмму:

«Немедленно и предельно обстоятельно проверить весь командный состав 8-й армии на предмет верности советской власти и возможных изменнических сношений с командованием белых. О результатах проверки доложить в течение 24 часов. Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий».

Секретарь что-то черкнул в блокноте и козырнул.

– Будет исполнено!

– Дальше. Распорядись снять конницу Буденного с наступления на Царицын и незамедлительно перебросить ее к северо-востоку от Воронежа.

– Но тогда наступление на Царицын будет провалено…

– Снявши голову, по волосам не плачут. Других резервов нет, а защитить Москву нужно.

– Положение так тяжело?

– Видимо, да. Ожидается решительное наступление белых на Москву.

После разговора с Хмельским Троцкий остался задумчив и подавлен. Его тяготило общение с Аваддоном, Хмельским и другими членами ордена. Лев Давидович мало интересовался проблемами потустороннего бытия, загробного мира и прочих мистических шалостей этих серьезных людей. Ему была чужда их напускная таинственность, на поверку оказывавшаяся прикрытием малочисленности и зависимости от объективных обстоятельств.

Троцкий верил в массы, верил в открытую войну бедных с богатыми и в свое верховенство в этой войне. Но, как он ни возмущал свой дух митинговщиной, все одно должен был признать, что оказался на гребне революции, а не в ее пучине именно благодаря счастливому выбору Аваддона и его хозяев. Он не был марионеткой, он самостоятельно мыслил и самостоятельно действовал, но лишь настолько, насколько шестерни в отлаженном механизме самостоятельно крутятся. Ему было душно. Но природный ум (или инстинкт?) подсказывал, что стоит выбиться из общего ряда, стоит возомнить о себе слишком много, как механизм будет разрушен и дни его будут сочтены. Да, Троцкий боялся смерти. И в этом естественном страхе он был не грозным председателем Реввоенсовета республики, но студентом-недоучкой Левой Бронштейном, робеющим за свою нескладную внешность, слишком еврейские черты лица, хилость и обиду перед всем миром. Об этом страхе знали и использовали его, дергая за ниточки человеческого самолюбия.

«Снять конницу Буденного, – думал Троцкий, – и дело можно поправить. Пускай не возьмем Царицын – и не нужно. Главное – не пропустить белых дальше Воронежа. В Москве уже неспокойно. Доблестные комиссары вовсю пакуют чемоданы и готовятся отчалить за море. Но мы их еще попридержим малость. Авось образумятся. А если белые возьмут Воронеж? А если возьмут, ну, хоть Тулу? Тогда все рухнет само собой просто от нервного перенапряжения. Все разбежится, и следа не останется. А они толкуют про Царицын… а впереди зима… Если белые будут в Туле, а в Москве голод, и террор, и вообще бардак, разложение и бегство… Нет. Решено. Снять Буденного и бросить все последние резервы на прикрытие южного направления. Решено».

Душою Троцкий, как и многие большевики – не из числа оголтелых бандерлогов, сбежавшихся до легкой наживы, – сознавал авантюрность, пагубность и шаткость всех своих начинаний. Но голос совести и страха душило особенное сильное и отчаянное влечение.

«Возможно, влечение в пропасть, – размышлял Троцкий, расхаживая по длинному и мрачному кабинету. – Но тут уж пан или пропал. Так еще долго держаться, топя соратников в этой трясине, топя тысячи людей и тем держась на поверхности. Ну а что делать? Ступив в эту топь, уже не выберешься. Так же хоть протянуть подольше да побольше врагов подмять под себя».