Сергей Фетисов - Хмара

Как-то вечером, вернувшись па квартиру, где расположилась на постой группа десантников, Шамсудинов шлепнул на лавку с головы пилотку и объявил:

— Не я буду, если в скором времени нас в дело не сунут!

— С генералом имел беседу? — ядовито осведомился Иванищев, коренастенький, очень подвижный солдатик, из тех, что в карман за словом не лезут. Иванищев на корточках расстилал на земляном полу солому, готовясь ко сну. Рядом с ним с рядном в руках стоял нескладно-угловатый отделенный Буговой. Тараскин сидел на лавке, поджав ноги, чтобы не мешать товарищам.

— Тебе все шуточки, — вздохнул Шамсудинов. — А эшелоны третьи сутки идут… И все туда. Большое наступление готовится, точно говорю.

Об усиленном движении эшелонов в сторону фронта знали все — Шамсудинов новости не принес. И все же принялись опять, и в который раз, мусолить догадки: когда? куда? как далеко? кто?..

— Давайте спать, ребята, — предложил Никифор. — Чего гадать на кофейной гуще? Пока есть возможность, лучше отоспаться в запас.

Легли рядком на разостланное на соломе рядно. Гимнастерок и штанов не снимали, лишь сапоги и поясные ремни — слишком частыми за последнее время стали ночные воздушные тревоги. Место Никифора было крайним. Тут и попрохладней и можно свернуться калачиком, как он любил с детства. Натянув на голову полу шинели, он замер, готовый уснуть. В ноздри лез прогорклый керосиновый чад от потушенной лампы. В углу скреблась мышь. Вздыхали, дожидаясь сна, десантники. Уже в полузабытье Никифор расслышал негромкий бас Бутового:

— Когда-то и наша очередь должна подойти. Не все ж отлеживаться на хозяйской соломе…

Ночью противно завыла сирена поста воздушного наблюдения. Со станции неслись короткие и частые гудки паровозов.

Никифор точными заученными движениями навернул портянки, в два приема натянул сапоги. Автомат — в одну руку, шинель и ремень — в другую, и к выходу. В сенцах замешкался, нащупывая в темноте щеколду. И услышал, как позади, у внутренней двери, что-то глухо ударилось, посыпалась обитая глина. Потом шум падения человеческих тел и разгневанный крик Шамсудинова:

— Чего на пороге валяешься? Кроме места мало!.. С хрипотцой голосок Бугового, превозмогающего боль:

— Сделали, растуды их, кошачьи дверцы… Который раз головой цепляюсь. Я их топором завтра…

— Топор уже не понадобится, — сообщил из темноты Иванищев-Ты, дядя, лбом расколол перекладину.

Сирена и паровозные гудки не переставали тревожно выть. В направлении ближайшей за Валуйками станции Уразово скрещивались и расходились лучи прожекторов. И вскоре слух уловил комариное жужжание, с каждым мгновением становившееся громче и переросшее в характерный металлический клекот немецких бомбардировщиков.

Один за другим вскинулись голубые мечи прожекторов, оглушительно захлопали зенитки. Немного погодя влились в общий хор спаренные пулеметные установки. Трассирующими огоньками зацвело ночное небо. Огоньки были желтыми, красными, зелеными, они мчались друг за дружкой мерцающей строчкой, поднимались отовсюду, по летели в одном направлении — навстречу металлическому клекоту. Туда же тянулись голубые прожекторные лучи. Это было феерически красиво. Никифор, выросший в лесном мордовском поселке, в жизни ничего такого не видел.

Конечно, это была не сулившая ничего доброго, так сказать, погребальная красота, рожденная намерением убить, уничтожить, разорвать на куски, и век бы ее не видать, этой чертовой феерии. Но сознание невольно отмечало ее, несмотря на далеко не праздничную обстановку.

Буговой, обхватив руками голову, сидел на земляном бугре бомбоубежища, глубоко безразличный ко всему вокруг. Рядом с ним Шамсудинов спешно перематывал портянки, впопыхах завернутые кое-как. Из бомбоубежища выглядывала пожилая хозяйка квартиры и звала испуганным, умоляющим шепотом:

— Лезьте сюда, хлопчики. Лезьте, бо зараз бомбы зачнет кидать. Мне одной тут боязно.

— А ты зажмурься, тетка, — посоветовал Иванищев. — Когда боязно, то зажмуряются…

Немецкие бомбардировщики сбросили над железнодорожной станцией осветительные устройства — лампы, как называли их для краткости, обиходно. Неприятно мертвенным и ярким — хоть иголки на земле собирай — дрожащим светом озарились деревья, дома, пакгаузы, составы вагонов. Разноцветную феерию пулеметных трасс словно бы притушили — все затопил химический тревожный свет.

Никифором овладело знакомое чувство неприкрытости, беспомощной незащищенности от чужого враждебного взгляда. Казалось, оттуда, с неба, он виден как на ладони, и штурман уже берет его в перекрестие прицела… Хотелось спрыгнуть в темную дыру бомбоубежища-земляной щели, прикрытой слабым накатом-тонких дубовых бревен и насыпанной сверху глиной. Это хлипкое убежище защитило бы если не от бомбы, то по крайней мере от физически ощутимого взгляда, взирающего сквозь прицел.