Свен Хассель - Направить в гестапо

Билерт собрал бумаги и взглянул на лейтенанта.

— Вот так, — непринужденно сказал он. — У нас есть сведения подобного рода буквально на каждого гражданина, обладающего даром речи. Вот здесь, — Билерт указал на канцелярскую проволочную корзину с объемистой папкой, — дело против одного из высокопоставленных служащих министерства пропаганды. У человека его положения хватает глупости изливать душу любовнице! Правда, как только я предъявил ему обвинение, у него достало ума сделать полное признание и предложить свои услуги. Он может очень мне пригодиться. Я давно слежу за доктором Геббельсом и его изводящим бумагу министерством! Знаете, лейтенант, я действую с высоким прицелом…

Он засмеялся, стряхнул с лацкана несколько хлопьев пепла и потуже затянул узел галстука.

— У вас странное чувство юмора, — сухо заметил Ольсен.

Уголки губ Билерта резко опустились вниз. Серые глаза превратились в щелочки.

— Мне чувство юмора ни к чему, лейтенант. Серьезность моей работы не допускает подобного легкомыслия. Я делаю то, что необходимо, и это требует двадцати четырех часов в сутки. Безопасность всей страны лежит на моих плечах. И плечах моих коллег. Мы обязаны выполнять свой долг. Каждый, кто не способен вписаться в наше общество, должен быть уничтожен для блага этого общества. Думаю, вы согласитесь, что это дело нешуточное.

— В таком изложении — нет, — негромко произнес Ольсен.

— Хм. — Билерт быстро пощелкал суставами всех пальцев, затем нетерпеливо постучал рукой по столу. — Лейтенант, я больше не могу тратить время на разговоры с вами. Подпишите обвинение, и я не буду заниматься остальными членами вашей дерзкой семейки. Они заслуживают ареста, но я, как уже сказал, не могу вести дела со всеми ними. Один человек из каждой семьи — вот и все, что мне нужно. Это идея Гейдриха и, как большинство его идей, здравая в своей основе. Подождите до конца войны, лейтенант. Вы увидите тот день, когда все население Европы будет вскидывать руку в салюте, завидя офицера СС. Знаете, как в Японии. Я провел там несколько месяцев, и это был в высшей степени познавательный опыт. Голландские и английские офицеры падали ниц перед своими японскими господами…

Он с удовольствием откинулся на спинку кожаного кресла, его маленькие, опрятные руки лежали на подлокотниках.

Ольсен попытался подавить приступ дрожи и не смог. Недоставало только двух блестящих черных воронов, чтобы превратить это кресло в трон дьявола, а Билерта в существо из сказок братьев Гримм.

Он повернулся и поглядел в окно. На Эльбе уныло гудел пароход. По оконному карнизу важно разгуливали два голубя. На флагштоке висел поникший в неподвижном воздухе красный флаг со свастикой. Стая чаек взлетела и устремилась вниз, раздражающе крича над коркой хлеба. Лейтенант Ольсен отвел взгляд. Он не выносил вида чаек с тех пор, как в Средиземном море торпедировали судно, на котором он находился. Сам лежа с раной, будучи не в силах помочь, он с ужасом наблюдал, как стая прожорливых птиц села на умиравшего капитана судна и выклевала у него глаза. Чаек с тех пор он ненавидел. Хищные птицы, вороны и стервятники, даже крысы и гиены, по крайней мере дожидаются, когда их жертвы умрут. Но чайки — нет. Чайки выклевывали глаза у живой добычи. Они казались ему гестаповцами в птичьем царстве.

Ольсен снова обратил взгляд на Билерта. Маленький, седой человек хохлился в своем кресле, необычайно злонамеренный, обладающий жутким могуществом; и внезапно Билерт представился ему чайкой, сидящей на живом теле, выклевывающей глаза и, даваясь, глотающей их…

Ольсен потянулся к ручке, подписал обвинение, даже не заглядывая в текст. Ему было уже все равно. Притом оно было справедливым. Он говорил о фюрере гораздо более резкие вещи, чем те, в которых обвинял его Билерт. Может быть, он все-таки умрет за правое дело. Но ему хотелось узнать, кто на него донес. Хотелось как-то сообщить об этом Легионеру и Порте. Они отомстили бы за него, кем бы ни был этот доносчик, и месть, даже свершенная чужими руками, была бы сладка.

Пауль Билерт подался вперед, слегка хмыкнув, и взял обвинение. Взглянул на подпись, кивнул, потом протянул Ольсену коробку больших сигар.

— Прошу! Все сделано — и это было не так уж трудно, правда?

Ольсен промолчал. Говорить, собственно, было нечего. Он понимал, что мог бы затянуть дело, отрицать все обвинения, отказываться подписывать, но понимал и то, что это было бы тщетно. Гестапо обладало громадной властью, и личность была бессильна перед ним.