Свен Хассель - Направить в гестапо

— Только что вспомнил, — сказал он. — У меня есть целая пачка фотографий, можешь взять, если хочешь.

— Фотографии? — пренебрежительно сказал Порта. — На кой они мне?

Водитель лукаво подмигнул.

— Их стоит иметь. Точно тебе говорю. — И сделал руками несколько непристойных движений. — Не обычное дерьмо! По настоящему художественные штуки. Все, о чем ты только мечтал. На все вкусы. Такие, что кастрированная обезьяна может приняться за рукоблудство.

— Кастрированных обезьян не знаю, — возразил Порта; но тем не менее эта идея как будто показалась ему привлекательной. — Где эти фотки?

— У меня при себе. — Водитель хитро улыбнулся. — Не та вещь, какую можно оставлять где попало.

— Дай-ка взглянуть.

Порта протянул грязную руку, но водитель ответил на смешливо:

— Черта с два! Думаешь, я вчера родился?

— Ладно. Сам знаешь, что можешь сделать со своими вонючими картинками!

Порта отвел руку, поправил винтовку на плече и собрался уходить.

Водитель тут же высунулся из машины и схватил его за руку.

— Не спеши — мы еще можем как-то договориться.

Оба недоверчиво смотрели друг на друга.

— Покажи картинки.

— Я буду показывать их тебе издали, — пошел на компромисс водитель.

— Знаешь, что? — презрительно сказал Порта. — Я мог бы продать эти сигареты где угодно, втрое дороже твоей цены. Предлагаю их тебе первому только потому, что у меня есть странное предчувствие — ты вскоре станешь одним из нас.

— Одним из вас? — Водитель бросил на него быстрый, встревоженный взгляд. — Это как понять?

— Одним из нашей части. Вот, взгляни на это так — ты прикладывал свои грязные ручонки к стольким темным делам, что когда-нибудь тебя выведут на чистую воду. Ловок ты недостаточно. Рано или поздно влипнешь, и, судя по тому, как ведешь себя, скорее рано, чем поздно. А когда это случится, приятель, думаю, мы будем наслаждаться твоим обществом — станешь маршировать вместе с нами, прятаться в траншеях вместе с нами. И тогда поймешь, что прибыл на конечную станцию. После небольшого срока в Торгау, само собой.

— Да? Думаешь? Так вот, здесь ты ошибаешься. Если наступит такой день, когда меня турнут из СС и определят в штрафной полк, то не в вашу грязную часть, а в кавалерию. Там есть свои штрафные полки.

— А, речь о Тридцать седьмом уланском, — сказал Порта. — Беда только в том, что ты совершенно отстал от жизни. Этого полка больше нет. Сорок девятая калмыцкая дивизия разнесла его в пух и прах. Уцелело всего человек десять, поэтому восстанавливать полк не стали, так что тебе не повезло [35] В вермахте подобного полка не могло существовать даже гипотетически — во время Второй мировой войны кавалерийские полки не разделялись на уланские, гусарские, драгунские и т.д. Калмыцкая дивизия, видимо, не 49-я, а 110-я Отдельная. — Прим. ред. .

Водитель так уставился на Порту, что глаза едва не вылезали из орбит.

— Это правда?

— Стал бы я врать?

Наступило долгое молчание. Порта стоял у машины, небрежно выковыривая грязь из под ногтей.

— Если я… э… попаду к вам, — заговорил наконец водитель, — как, по твоему, мне там придется?

Порта пожал плечами.

— Трудно сказать. Кто-то выживает, кто-то гибнет. Кого-то презирают, кого-то уважают.

— У вас в роте трубачи есть?

— Трубачом, значит, хочешь быть? — Порта посмотрел на него сверху вниз и усмехнулся. — Это перемена взглядов, не так ли? Минуту назад ты на нас даже смотреть не хотел. Теперь мы уже не столь самоуверенны, правда?

— Я никогда не был самоуверенным, — горячо запротестовал водитель. — Не такой дурак. В этом треклятом мире не стоит быть слишком уж уверенным в себе. Каждому понятно, что под начальством штандартенфюрера до старости не дожить. Шансов в вашей части будет, пожалуй, столько же. Если меня отправят к вам — сможешь ты как-то мне помочь?

— Помочь? — переспросил Порта, сразу же насторожась.

— Стать трубачом. Погоди, покажу тебе. — Водитель полез в перчаточный ящик и достал трубу, блестящую, с золотой кавалерийской ленточкой.

— Смотри. — Он указал на приклеенные к инструменту розочки. — Видишь? Я получил их на конкурсах. Где я только ни играл на этой трубе. Играл на одной пирушке у Адольфа, куда собрались все шишки. Играл для старого короля Кароля, играл в тридцать восьмом году, когда приехал Чемберлен и его замучили разговорами. В английских газетах даже напечатали мою фотографию. Указали фамилию и все прочее. Люди обращали на меня больше внимания, чем на Адольфа и Чемберлена.