Свен Хассель - Направить в гестапо

Обер-ефрейтор Штевер поджидал лейтенанта Ольсена в тюремном корпусе. Массивная дверь с лязгом закрылась за ними. Штевер, кряхтя, запер замки.

— Так, ну и что? — спросил он, когда выпрямился, и они пошли по коридору. — Еще одно дело для палача? Сегодня это уже третье, и один только что отправился в суд. Очевидно, будет четвертым. Ничего особенного. В прошлом месяце однажды за день было вынесено шестнадцать смертных приговоров… — Взглянул на Ольсена и усмехнулся. — Не принимай близко к сердцу, лейтенант. Такое случалось с людьми и получше тебя — да и всем нам придется умереть рано или поздно, так или иначе. Ты не первый и не последний примешь такую смерть. К тому же, если верить падре, отправишься в лучший мир, где тебя встретит Иисус.

— Ну и как же? — Ольсен обернулся к нему. — Верить падре или нет?

— Ты знаешь об этом больше моего. — Штевер с неловкостью пожал плечами. — Я особенно об этом не задумывался. Видимо, придется, когда настанет время. Но что касается Иисуса и всего прочего — что ж, думаю, это вполне возможно. — Он почесал в затылке и нахмурился. — Нельзя сказать, что не веришь в это, понимаешь ли; вдруг оно окажется правдой? А старый падре искренне верит. — Штевер придал лицу подобающее выражение и заговорил голосом священнослужителя: — «Мм… молитесь, и Господь услышит вас. Мм… Господь примет вас…» Вечно мычит перед каждой фразой. В тюрьме его прозвали «Мм… Мюллер». Неприятный, грязный тип, имей в виду, постоянно сморкается в сутану — но, думаю, он знает, что делает.

— Надеюсь, — спокойно сказал Ольсен, — потому что собираюсь молиться вместе с ним.

— Надо же! — Штевер приподнял бровь. — Я тебя не осуждаю. Рисковать не имеет смысла, верно?

— Дело не в риске. — Ольсен покачал головой и улыбнулся. — Я верю в бога.

— Надо же! — снова произнес Штевер. — Кто ты, если не секрет? Католик?

— Протестант.

— Что ж… — Они подошли к камере Ольсена, и Штевер распахнул дверь, — для меня, в общем-то, все едино. Как только я вхожу в церковь, мне кажется, что там все — просто мямлющие идиоты. Нисколько на меня не действует — понимаешь, что я имею в виду? Правда, это не значит, что когда придет мой черед, я не буду относиться к этому несколько по-другому.

— Очень может быть, — согласился Ольсен с легкой улыбкой.

Он подошел к окну и стал смотреть через прутья решетки на серую изморось.

— Послушай, — утешающе заговорил Штевер, — до конца дня можешь быть спокоен. Там еще ничего не готово. Нужен этот старый хрыч из Берлина, по-моему, он еще не приехал. Все равно ему нужно будет сперва осмотреть тебя, обдумать, как он станет… — Штевер не договорил и взмахнул над головой воображаемым топором. — Понимаешь, о чем я? Как-никак, работа эта квалифицированная. Не каждому по плечу. Конечно, если нужно кончить дело одним ударом. А потом, к тебе должен придти падре. Хотя это будет не Мюллер, он католик. Другой. Фамилии его не знаю, но придет непременно. Кроме того, положен перекус. Тебя вкусно накормят, устроят приличные проводы… — Он подмигнул. — Не встречаться же со святым Петром с урчанием в животе, верно?

Он поднял руку в прощальном жесте и закрыл дверь камеры.

Лейтенант Ольсен начал рассеянно ходить по камере. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Принялся ходить по диагоналям. По периметру. Квадратами, кругами, геометрическими узорами по всему полу.

Время тянулось медленно. Дождь все еще моросил, когда гарнизонные часы пробили шесть. Ольсен подготовился к тому, что в любую минуту может появиться палач.

Всю ночь он прислушивался к бою гарнизонных часов. Час, четверть часа, половина, три четверти, час; четверть часа, половина, три четверти, час…

В отчаянии Ольсен начал биться головой о стену. Бессмысленно прислушиваться к часам, бессмысленно думать, бессмысленно все. Жизнь его кончена. Пусть приходят когда угодно, чем скорей, тем лучше. Духовно он уже умер.

Наступило утро, и жизнь тюрьмы вошла в обычную колею. Мимо его камеры промаршировала группа юных рекрутов, певших во весь голос; лейтенант смотрел на проходивших и старался вспомнить, был ли он сам когда-нибудь юным. Он знал, что да, юными в свое время бывают все, но припомнить этого не мог. Должно быть, до войны. Стал считать в уме. Родился он в семнадцатом году, сейчас сорок третий. Ему двадцать шесть. Вроде бы не бог весть какая старость, однако чувствовал он себя глубоким стариком.

Ольсена вывели из камеры на прогулку. Обращались теперь с ним иначе. На груди у него был красный значок приговоренного к смерти, и с другими приговоренными — их было четырнадцать — он бесконечно ходил по кругу. Красные значки были у всех, только одни пересекала зеленая полоса (это означало, что человека ждет виселица), другие — белая, означавшая расстрел. Кое у кого был черный кружок посередине. Означал он обезглавливание.