Свен Хассель - Направить в гестапо

Крик уже стал прерываться. Во время каждой паузы слышалось протяжное, неровное дыхание и горловой хрип.

Штевер стоял посреди двора, с силой упирая автомат в живот генералу чуть пониже солнечного сплетения. Он знал, что делал. Следов таким образом не оставишь. Можно разорвать желудок, но кто может сказать, что это не произошло самопроизвольно во время обычного хода суровой выучки. А когда в армии выражали недовольство суровой выучкой?

Ротенхаузен больше не улыбался. Майора так захватило это зрелище, что ему было не до улыбки. Губы его растянулись в тонкую, извилистую линию. Глаза фанатично блестели.

— Заключенный! Встать!

Подпираемый снизу автоматом Штевера генерал, шатаясь, поднялся. Качнулся вперед, будто пьяный. Штевер побежал рядом с ним по двору, слегка подталкивая прикладом автомата.

— Стоп! Пять минут отдыха. Заключенный может сесть. Хочешь сказать что-нибудь?

Генерал, превратившийся в старика с дрожащими конечностями и ввалившимися щеками, невидяще смотрел прямо перед собой, глаза его подернулись белой пленкой. Он походил на живого мертвеца. В ответ он медленно покачал головой. Губы беззвучно произнесли одно слово: нет. Он не хотел ничего сказать.

Штевер смотрел на сидящего генерала с презрительным удивлением. Неужели этот человек полный дурак? Какой смысл противиться власти? Чего он надеялся этим добиться? Еще полчаса страданий, и он умрет — совершенно бессмысленно, на взгляд Штевера.

Пять минут истекли. Заключенного подняли на ноги. Он пробежал еще два круга, а потом рухнул ничком и замер. Штевер тут же набросился на него, принялся безудержно бить по голове, по плечам, пинать в слабые старческие ноги, осыпая бранью за глупость.

Генерал вновь, шатаясь, поднялся на ноги. Штевер смотрел на него с ненавистью. Почему этот старый олух никак не хочет умирать? Если эта выучка затянется, поспать ни кому из них не удастся. До подъема оставалось всего три часа. И обер-ефрейтор дал себе слово, что когда генерал свалится, то нанесет ему такой удар, что раз и навсегда покончит с ним.

Заключенный стоял прямо вернее, так прямо, как мог. Плечи его ссутулились, в них глубоко врезались лямки вещмешка. Он дрожал всем телом. Каска сбилась на бок, седые волосы прядями липли ко лбу, из полузакрытых глаз струились слезы. Мучительно провел распухшим языком по ободранным, кровоточащим губам. Голосом, представлявшим собой слабый хрип, он признался Ротенхаузену в своем поражении; у него не было жалоб на обращение с ним, и он хотел подписать заявление об этом.

— Я так и думал, что рано или поздно захочешь, — откровенно ответил Ротенхаузен. — Все подписали, с какой стати отказываться тебе? — Достал еще одну сигару, но прикуривать ее не спешил. — Кстати, полагаю, что ты не настолько мелочный, чтобы считать этот курс учений как-то связанным с предыдущим отказом подписать заявление. Это шло бы совершенно вразрез с моими принципами. Дело в том, что мы время от времени выбираем наугад заключенного и подвергаем такому испытанию — исключительно для его же блага. Это дает ему представление о том, чего ожидать в штрафном лагере и, следовательно, иметь больше шансов выжить. Чего так ловишь воздух ртом? Пить хочешь?

Генерал кивнул.

— Ну, теперь ты знаешь, что тебе предстоит выносить, не так ли? Говорят, у русских солдатам требуется идти маршем полдня, а то и больше, без глотка воды.

До конца положенных двух часов оставалось двадцать минут, и, хотя генерал сдался, Ротенхаузен не видел причин сокращать продолжительность учения.

Старик снова побежал по двору, подгоняемый верным Штевером. Он продержался десять минут, потом внезапно остановился, натужился, и его вырвало кровью. Штевер злобно ударил заключенного автоматом.

— Вперед, черт возьми! Вперед!

Последние минуты драмы разыгрывались в замедленном темпе, генерал тащился по кругу со скоростью черепахи, Штевер шел рядом с ним и размышлял о возможности коварного удара, который положит конец всем их невзгодам, даст возможность генералу умереть в мире, а ему самому — поспать.

Когда они вернулись в тюрьму, генерал свалился. На сей раз Штеверу потребовалось почти пять минут, чтобы привести его в чувство. Ротенхаузен приказал раздеть его и отвести под душ, Штальшмидт со Штевером вдвоем повели его голым и держали под холодной водой минут десять. Потом, мокрого, одели и повели в кабинет подписывать заявление. Пришлось придерживать бумагу, вложить ему в пальцы ручку и водить его рукой. Ротенхаузен с удовольствием наблюдал.