Игорь Никулин - Добро Пожаловать В Ад

«Надо же, как мне стало мало хватать. Еще пару-тройку дней на голодном пайке, и запросто перейти на питание святым духом…»

Отдав матери пустую кружку, Миша соскользнул с табурета, убежал в темноту, куда не доставал слабенький свет фонаря и, вернувшись, показал Якушеву рваный кусок металла.

— Осколок от бомбы. Возле школы здоровенная воронка. Шарахнуло, аж целая стена обвалилась.

Журналист подержал зазубренный, гнутый осколок, на котором просматривалась затертая маркировка.

— У меня еще и патроны целые есть! А у Сашки из шестьдесят шестого дома граната была. Настоящая. Хотели ее подзорвать, да тетя Галя, Сашкина мать, увидела. Отобрала, и ему ремня всыпала. — Он вздохнул с сожалением. — А зря. Ее бы рвануть на речке, вон, сколько рыбы можно было наглушить.

— Мишка, отстань от человека, — проворчала Татьяна. — Трындычишь и трындычишь…

— Да что вы…

Мальчик забрал у него осколок и неохотно унес в свой тайник.

— Чересчур общительный. Голова уже болит от его болтовни.

— И вовсе я не болтун, — донеслось из угла. — А гранату жаль. Я бы ее обменял у Сашки на трансформера. А потом, когда приехали бы к дяде Вите, хлопцам бы показывал…

Татьяна Петровна опустилась на свободную табуретку, устало потерла ладонью лицо.

— Хотели к брату уехать. Поначалу-то думала, все образуется. Да куда теперь. Переждем еще немного, а как станет поспокойнее, соберемся.

— Далеко ехать? — спросил Якушев.

— Далеко. На Урал. Только вот нужны мы ему? Своих четверо ртов, еще мы обузой. Живут в совхозе; писал, работы нет. Денег не платят.

— Сейчас везде так… Но все же лучше, чем здесь ждать с моря погоды. Вам о Мишке думать надо.

Она слегка улыбнулась.

— Мишка… Он все, что у меня есть. Теперь вот на второй год остался.

— Почему? — подал голос мальчик. — Я же первую четверть без троек закончил.

— Школу нашу еще месяц назад закрыли. Сколько уже пропустил. И сколько еще пропустит, пока на новом месте устроимся.

На столе остывал нетронутый чай, отдельной кучкой лежал нарезанный хлеб и стопка галет. Татьяна прошла к раскладушке и затормошила лежавшую под ворохом тряпок старуху.

— Баба Люба. Вставайте кушать.

Старушка зашевелилась, приподняла голову.

— Спасибо, дочка. Не хочу я… Ешьте сами.

— Ничего не знаю. Вставайте. Специально для вас оставили.

Заскрипели растянутые пружины, старуха с кряхтением слезла с лежанки. Придерживая ее за локоть, Татьяна довела до стола.

— Ох, — простонала бабушка, осаживаясь на табурет. — Совсем ноги не ходят.

Она отщипнула мякиш от хлеба, без всякого желания пожевала.

— А сухарики ты Мишеньке отдай, — отодвинула от себя галеты. — Зубов на них нет.

— Миша уже поел. А галеты вы макайте в чай.

Бабе Любе было за семьдесят, на преклонные ее годы и на подорванное здоровье накладывались дни, проведенные в сыром и зябком подвале. Высохшие, узловатые пальцы ее тряслись, обмакивая в чай неподдающуюся зубам хлебную корочку…

— Она у нас письмо Президенту написала, — обмолвилась Татьяна, отойдя от стола, чтобы не смущать бабушку. — Вот здесь, при свете керосинки. Надеется отправить, только вот загвоздка — почтамт не работает.

— Отправить не проблема, — подхватил тему сидевший у постели жены Петр. — Дойдет ли? Адрес, как у Вани Жукова: на деревню, дедушке.

Татьяна повернулась к нему:

— А почему нет? Москва, Кремль…

— Да там посмеются и выбросят. Или вы думаете, получит наш Борис Николаевич послание бабы Любы, почитает, прослезится и прекратит войну? Двести процентов гарантии, он его даже не увидит. Какой-нибудь человечишка из Администрации посмеется, и на корзину. Мало в стране таких писарей…

Размочив в чае галету, бабушка торопливо доела ее, вытерла пальцы о подол юбки.

— Не должон! — осержено косясь на парня, сказала она. — Он на государственной службе. Обязан ответы давать… Я за него голосовала.

— Вот и доголосовались, — фыркнул Петр.

— Отдайте письмо мне. Я, конечно, не почта, но, буду жив, в Москве сброшу в ящик.

Петр только недоверчиво потряс головой.

— Ну, ну…

Баба Люба черепашьими шагами добралась до раскладушки, из-под подушки достала порядком помятый конверт.

— Возьми, милок… Я свое отжила, так и так помирать. За детей страшно. Им за что такие мытарства?

Якушев убрал письмо в футляр видеокамеры.

— Вы, наверное, устали? — спросила Татьяна. — Давайте постелю.

У стены разложили картон, бросили отслужившую свое шубу, старые пальто. Расположившись на жестком ложе, Якушев натянул на лицо пахнущий нафталином воротник и, согреваясь своим дыханием, быстро заснул.