Войцех Ягельский - Башни из камня

Никто ему не приказывал угонять самолет и требовать независимости Чечни. Ба! Если бы такой человек нашелся, не исключено, что Шамиль поступил бы с точностью до наоборот. Нет, он никого не спрашивал, ни с кем не советовался, не просил ничьего согласия. Даже Дудаева, президента. И впредь он всегда будет так поступать. Не просил разрешения Дудаева на нападение и захват заложников в Буденновске. Не просил согласия Масхадова на вооруженное нападение на дагестанский Ботлих. Делал то, что хотел, что считал правильным.

Упивающийся своей славой, он неохотно возвращался к истории с угоном самолета. Не то, чтобы стыдился. Просто ему это уже было скучно. Не о чем было говорить. Презрительно пожимал плечами, гримасничал, как капризный ребенок, которого заставляют делать что-то, на что у него нет никакой охоты, или предлагают вместо ожидаемого поощрения что-то привычное, а он отказывается.

За турецкую авантюру Шамиль не понес никакого наказания. Наоборот, его заметил сам президент Дудаев, который доверил ему пост командира одного из полков создаваемой в тот момент чеченской армии.

Шамиль имел все, что хотел. Свободу и независимость, деньги, славу и восхищение ровесников. Он стал для них воплощением их мечты о величии, их амбиций и стремлений. В Шамиле и его деяниях они видели себя такими, какими хотели быть — бесстрашными, готовыми на все джигитами.

Перед красным кирпичным домом Шамиля всегда было полно партизан с автоматами. Некоторых из них Мансур знал лично. Увидев его за рулем машины, они громко приветствовали его или махали руками. Другие продолжали молча всматриваться в проезжающие машины.

Мансур, с самого начала возражавший против прогулок мимо дома Шамиля, в конце концов, категорически отказал мне. Сказал, что будет лучше не светиться там без надобности.

— Он сам за тобой пришлет, когда придет время.

Басаева Мансур, похоже, недолюбливал. Может, завидовал. Они были почти ровесниками. Шамилю было тридцать четыре, Мансур — на два года моложе. Но он знал, что ему с Шамилем уже не сравняться, и это осознание предела своих возможностей угнетало его и настраивало враждебно против всех, кто сумел достичь большего.

Он часто говорил о себе — я нефтехимик, инженер. Обычно это случалось, когда на него накатывала волна обиды и сожаления, что жизнь сложилась не так. Искал виновников, потому что за собой никакой вины не чувствовал. И правильно.

Засыпал меня банальными на первый взгляд вопросами. Как живу, сколько зарабатываю, на какой машине езжу, а какую бы хотел иметь. Но в его вопросах не было никакой заинтересованности, похоже, он даже меня не слушал. Только и ждал, когда я закончу, чтобы самому начать говорить. Я — нефтехимик, я — инженер.

Он рассказывал мне о доме в родной деревне и квартире, которую купил в городе, демонстрируя этим свою современность и зажиточность. Рассказывал о мебели, о футбольных матчах, которые когда-то видел по телевидению, о том, что никогда так и не купил машину, не нужна была. Он жил рядом с нефтезаводом, на работу ходил пешком. Вспоминал, как они с друзьями озорничали в школе и как подглядывали за купающимися нагишом в ручье украинками, приезжавшими в Сержень-Юрт отдыхать. Жили они в школе за деревней, разбросанной по зеленым склонам горы, одном из красивейших уголков, которые мне приходилось видеть. Потом в эту самую школу вселились бородатые моджахеды и основали в ней самую известную на Кавказе академию партизанской борьбы. Преподаватели были родом из Аравии, Судана, Алжира и даже Афганистана. А их учениками были юноши из кавказских республик, из Грузии, Азербайджана, Узбекистана, Таджикистана, Киргизии и даже из китайского Туркестана. В зависимости от потребностей курс продолжался три (основной) или шесть (специализированный) месяцев. Каждый раз обучение заканчивалось практическим экзаменом — нападением на российский погранпост или взрывом склада боеприпасов.

Мансур начинал рассказывать о своем старом житье-бытье, о том, каким оно должно было быть, позволял воспоминаниям захватывать себя, дрейфовать вслед за мечтами, чтобы, в конце концов, разбиться на рифах беспощадной реальности.

Как-то вечером мы оба вышли из себя. Раздраженный покровительственным тоном, каким он разговаривал со мной, когда мы были не одни, и его рассказами, в которых прошлое переплеталось с сегодняшним днем, желаемое с действительностью, я бросил ему, что, может, он и был когда-то инженером-нефтяником, да перестал, и никогда больше, наверняка, не станет.