Збигнев Сафьян - До последней капли крови

— И нам мешает своей последовательностью и сопротивлением… Хоть бы стукнул кулаком по столу и не давал никому спуску, а то Черчилль уговаривает его успокоить польскую прессу…

— Ты просто не можешь его терпеть!

— Ну почему же, я его очень люблю, и он знает об этом, потому что знает, кто как к нему относится. Мне он нравится, потому что видный, представительный, с чувством юмора, собственного достоинства и достоинства Польши. Гетман! Однако мне бы хотелось, чтобы он был не выше польного гетмана. — Он смотрел на Рашеньского внимательно и подозрительно. — Ты когда-нибудь напишешь обо мне, сам говорил, что напишешь, что зажали меня тут с самого начала, единственного польского генерала, способного командовать всеми бронетанковыми частями. И кому нужен такой генерал?! Нужен шанс! Вот бы иметь такой шанс, как де Голль!

— И что бы ты сделал?

Взгляд Вензляка был какой-то отрешенный. Рашеньский не был даже уверен, обращается ли он сейчас к нему.

— Что бы сделал? Исходил бы, мой дорогой, из того, что русские победят. Уже сегодня это видно, если ты не фантазер. Напор немцев должен ослабнуть, а русские могут бросить на фронт новые миллионы солдат. Их военная промышленность будет развиваться невероятными темпами. Ты знаешь, что в советской авиационной промышленности перед войной работало более двухсот тысяч человек? Гитлер не читал годовых статистических справочников, а если бы читал, то покончил бы жизнь самоубийством…

— И что же?

— Как обеспечить полную гарантию нашей независимости после победы России? Это единственный вопрос, который должен интересовать нас. Рузвельт этого не понимает, Черчилль уже начинает понимать, но он бессилен, а Сикорский живет иллюзиями.

— А что бы ты сделал?

— Поехал бы в Россию и перевел туда правительство. Сказал бы Сталину: я уступлю в вопросе границ и пошлю на ваш фронт дивизии, которые вам нужны; я бы предпочел договориться с вами, чем с англичанами, но должен иметь гарантии. Перенести как можно дальше на запад границы и не вмешиваться в польские дела.

— Какие гарантии, генерал?

— Которые служат его интересам. Надо знать и интересы России. Проглотить Польшу можно, но переварить ее очень трудно, коммунисты не имеют большого влияния. Сталин должен это понимать. Он реалист. Он бы предпочел договориться с польским генералом, который крепко держал бы вожжи в руках, чем с польским коммунистом.

— И ты веришь в это?

— Да. Но с Сикорским говорить не стоит, и в этом вся трагедия. Лучше уж говорить с Беком.

— Брось ерунду городить!

— Да. Бек представлял независимое государство, он настоящий партнер и способен каждому заткнуть рот.

— А каковы были бы потери польских дивизий, если бы сегодня отправить их на русский фронт?

— Большие, — произнес Вензляк после долгого молчания, — может, даже очень большие, но игра бы стоила свеч. Минимум шесть польских дивизий могли бы еще в этом году вступить в бой. И никто бы тогда не смог упрекнуть нас.

…В последний раз перед своим отъездом из Лондона Рашеньский беседовал с Вензляком на Динстрит в весенние, яркие дни, стоявшие в эту пору года. Тот был молчалив, угрюм. Уже стало известно, что не удастся избежать эвакуации польской армии из России.

— Этому уже не поможешь, — проворчал генерал.

— А если Россия проиграет?

Генерал поглядел на него и после длительного молчания сказал:

— Подумай о Сикорском, у которого сейчас все валится из рук. Мне жаль его, жаль, что он не сможет сыграть никакой роли ни в политике, ни в истории.

А Анджей Рашеньский как раз и думал о Сикорском, о той длительной командировке, к которой начал готовиться уже давно: добраться до армии Андерса до ее эвакуации из России в качестве специального корреспондента, который будет брать интервью, готовить репортажи, но прежде всего — собирать данные, которые понадобятся потом, если он доживет до того времени. А сейчас он размышлял, что бы написал о Сикорском.

О чем думал генерал Владислав Сикорский в конце весны 1942 года? Осознавал ли он неизбежность кризиса своей политики? Подвергаясь нападениям со всех сторон, он смотрел в будущее со все возрастающим беспокойством. Он уже не верил в поддержку англичан и стал даже сомневаться в доброй воле Черчилля. Ведь именно Черчилль до подписания политического договора с Россией убеждал его, что Великобритания оказалась в безвыходном положении, что эта война является, по существу, продолжением той, 1914 года, а Россия требует только части ее бывших территорий. Правда, он обещал, что договор предусматривает польские интересы, обещал это в Чекере в ходе драматической конференции обоих премьеров. Сикорский, говоря тогда о польских офицерах и роли Польши, впервые произнес: «вероломство». Нелегко было сказать об этом! Но позднее он мог бы успокоиться: в подписанном договоре вовсе не упоминались территориальные вопросы. Разве можно было подозревать о существовании дополнительного секретного договора? Он лишь подозревал, что он есть.