Теодор Константин: И снова утро (сборник)

— Эй ты, Панаит, если сам не можешь закрыть рот своей бабе, я прикажу жандармам, они быстро это сделают.

— Давай сюда твою бумажонку, начальник, и ступай с богом! Ступай, ведь если я знаю, каков ты, то ты не знаешь, каков я.

— На, держи! Но смотри у меня, если завтра поймаю тебя в селе, добра не жди. Понял?

Панаит Хуштой ничего не ответил жандарму, а только взял повестку о призыве двумя пальцами, будто с отвращением, и тут же бросил ее в глиняную миску, стоявшую на плите, наполовину наполненную кукурузными зернами.

— Вот и твой черед пришел! — проговорила Докица, когда жандарм ушел.

Она произнесла эти слова без боли и горечи в голосе, будто просто констатировала факт, который ее вовсе не трогал.

Но Панаит хорошо знал жену и почувствовал всю тревогу и жалость, скрывавшуюся за этими словами.

— Такая уж эта чертова война. В конце концов всем приходит черед. Разве только деды останутся дома.

Как раз в этот момент во дворе раздался выстрел, и Панаит вышел посмотреть, что случилось.

Когда он вернулся, Докица, помешивая мамалыгу в чугуне, не обернувшись, спросила его:

— Этот бандит, наверное, стрелял?

— Он застрелил Груя!

— А за что?

— Пес укусил его за ногу. Притом укусил здорово!

— Лучше бы он перегрыз ему глотку!

Панаит промолчал. Он сел, прислонившись к стене, и начал скручивать толстую цигарку. Через некоторое время спросил:

— Ты что скажешь, Докица?

— Я? Вас обязательно отправят на фронт?

— Иначе зачем бы нас призывать? Я слышал, мало кто остался в живых из тех, кого взяли раньше.

— Я думаю, тебе стоит поехать в полк. Может, тебя выбывают просто на сборы. Или, если повезет, тебя оставят в обозе. Как ты думаешь?

— Что мне думать? Конечно, поеду. Может, как ты говоришь, мне действительно повезет и меня не пошлют на передовую. Но уж если я попаду туда — обратно не вернусь. Сердцем чувствую это.

— Тогда, Панаит, не надо тебе туда ехать!

Утром, с узелком в руке, Панаит вышел из дому. Только оказавшись на главной улице села, ведущей к вокзалу, он понял, сколько людей, как и он, получили повестки о мобилизации. Их провожали жены, дети, родные. Все плакали. Старухи причитали, как по мертвым.

— Ну что ты меня оплакиваешь, мать? Ведь я еще не умер! — сердился один из селян, прозванный неизвестно почему Ошейником.

Только Панаит Хуштой был один, Он не разрешил Докице провожать его на вокзал. Они простились у ворот своего дома.

— Так я пошел, Докица!

— Ступай с богом, Панаит!..

Они обнялись, потом он широким тяжелым шагом пошел от ворот родного дома. Труднее всего ему было расставаться с Докицей. Дойдя до угла улицы, он оглянулся. Докица застыла у ворот как изваяние. Он помахал ей рукой и быстро повернулся, так и не увидев, ответила ли ему жена.

На окраине села, откуда уже виднелся вокзал, он увидел Константина Негрилу. Тот сидел на километровом столбике и смотрел на проходящих мимо него людей. По-видимому, он специально пришел сюда, чтобы стать свидетелем отправки людей. Одет он был в свою старую выцветшую военную форму. Болтался на ветру пустой левый рукав. Вместо правой ноги — деревянный протез. На правой пустой глазнице — повязка из черной тряпки.

Он сидел и сумрачным взглядом провожал проходивших мимо него людей.

— Будь здоров, Константин! — время от времени обращался к нему кто-нибудь из спешивших на вокзал.

Но инвалид не отвечал никому, только слегка наклонял голову. Некоторых он, кажется, вовсе не замечал. Странный человек был этот Негрилу. Вернее сказать, стал странным. До начала войны на востоке, которую все так проклинали, он был веселым, горячим парнем, плясал на вечеринках и на свадьбах так, как никто другой в округе. Его тяжело ранило в первом же бою, в котором ему пришлось участвовать. Тогда он и лишился ноги, руки и правого глаза. Теперь Негрилу был совсем не тот, что прежде. Он сделался молчаливым, угрюмым, сторонился людей. От него нельзя было добиться ни слова, и вообще он будто жил в каком-то ином мире. Часто его видели ковыляющим по тропинкам, которые вели к полям и огородам других селян.

Вскоре после того, как он вернулся домой, по селу поползли сначала робкие, затем все более настойчивые слухи о том, что гитлеровцы проиграют войну, что люди, если они хотят, чтобы это случилось как можно скорее, должны прятать зерно и скот, которые идут на снабжение гитлеровской армии, не платить налогов. Короче говоря, вставлять палки в колеса гитлеровской военной машины.