Владимир Андреев - В день первой любви

Я с остервенением листал страницы Устава караульной службы. Все тут было знакомо мне, все многократно испытано на практике, я знал почти все правила наизусть, как стихотворение. Только вот формулировки… Тот же опыт говорил мне, что проверяющие чрезвычайно любят точные формулировки параграфов, разделов и подразделов. Точные — значит дословно взятые из Устава.

Неожиданно, как гром с ясного неба, прозвучал вопрос Штыкалова:

— А с Соней у тебя что — разладилось?

Я молчал, пораженный прямотой вопроса. Штыкалов повернулся на топчане, поглядел на меня озабоченно.

— А что у меня с Соней? — спросил я и тут же сам ответил: — Ровным счетом ничего.

— Мне казалось, она тебе нравится.

— Мало ли что кажется. Это еще ничего не значит.

Наши глаза встретились, и я увидел, как углы губ Штыкалова слегка дрогнули. Я поднялся с места, сложил в стопку наставления и уставы, снова сел и закурил.

— Знаешь, жизнь иногда дает толчки, — заметил Штыкалов. — Мы не всегда замечаем это, ищем причину, а это жизнь. У нас один мужик по соседству жил. Болел долго. К врачам обращался — ничего не помогало. Лекарств целую гору выпил… А однажды утром встал, пошел на базар купить клюквы, кислого ему захотелось. Купил, вернулся домой, клюквы поел, в постель не ложился. Так целый день и провел на ногах, назавтра то же самое, еще день-другой — он и про болячки свои забыл. Вот тебе какой толчок.

— Я тебя не понял.

— А чего тут непонятного. Был ему, значит, толчок — выздоравливать. Он и выздоровел.

— Да к чему это ты сейчас сказал — непонятно?

— К тому, что в жизни ничего даром не дается, одно созревает, другое тускнеет и пропадает.

Слова его были туманны, но я не решился прояснять их смысл: мне чудилось, в них был намек на мое отношение к Соне, а я не мог, не хотел этого касаться сейчас.

— Кончай философствовать, — сказал я бодрым голосом. — Может, прогуляемся, подышим?

— Подышим.

Мы вышли из прокуренной землянки и сделали большой круг по лесу, как бегуны, которые, преодолев напряженный маршрут, не могут остановиться. Росная трава шуршала под ногами, заспанные лица часовых с удивлением смотрели на нас. Часовой у шлагбаума приложил руку к пилотке. Серебристая от пробивавшегося из глубины облаков света стелилась дорога. Мигали вдалеке желтые зайчики фар, будто кто-то, играя, включал и выключал их.

— Что бы там ни говорили умники, а существуют родственные души, — вдруг сказал Штыкалов, точно споря с кем-то. Сорвал какой-то прут и тут же резко отбросил его в сторону. — Я это чувствую. Я даже думаю, что они хранят каждого из нас…

Его вопросительный взгляд остановился на мне, но я не знал, что ответить. Про это, наверно, лучше всего было вести разговор с каким-нибудь счастливчиком, сердце которого не страдает от любви… А для меня все это слишком возвышенно и сложно. Моей родственной душой была мама, но Штыкалов явно говорил о другом, он явно имел в виду кого-то еще.

— Хорошие деньки стоят, — сказал я. — Повезло нам с погодой.

— Да, деньки что надо, — ответил он.

Сделав еще круг по лесу, мы вернулись к себе в землянку и повалились на топчаны, как убитые.

И снова наступило утро. Небо среди макушек деревьев было чистое и синее, солнце заливало горячим светом дорожки и стволы деревьев.

После завтрака первое занятие у меня было — химподготовка. Две шеренги солдат жарились под солнцем. Потные, красные лица жмурились. Начхим полка, седеющий старший лейтенант, рассказывал перед строем о коварстве врага. Его слушали плохо. Противогазов у некоторых солдат не было вовсе. В конце урока начхим вдруг отчитал меня своим скрипучим голосом:

— Мною будет доложено командиру полка о вас. Вы не представляете опасности…

Вероятно, он был прав: мы относились к химической защите спустя рукава. Никто не верил, что Гитлер может начать такую войну. Однако назидательный, резкий тон начхима, его угрозы вызвали во мне раздражение — я еле сдержался, чтобы не ответить ему какой-нибудь грубостью.

— Приму меры, даю слово, — что-то в этом духе говорил я, чтобы смягчить начхима.

Возможно, мои заверения подействовали, или он просто устал, но закончил начхим свою речь довольно миролюбиво.

— Нельзя же так, — скрипел он, поводя вокруг глазами. — Ну, товарищи, нельзя. Вы, лейтенант, доложите все же о моих замечаниях вашему непосредственному командиру.

Учебные нагрузки увеличились. Мы стали заниматься даже после ужина. Уже солнце садилось в тот день, когда мы завершили последнюю атаку на лысый взгорок. Потом искупались и с полчаса лежали на траве, дымили цигарками. В вечернем душном воздухе тихо неслась над рекой любимая песня: