Владимир Андреев - В день первой любви

Ивакин проснулся, а вальс все еще звучал в его ушах. Он пристальным взглядом обвел стены горницы, как бы желая убедиться, что сон кончился. Но вальс продолжал звучать. «Что за наваждение?» — подумал Ивакин и приподнялся на кровати. Что это такое? Не может же сон продолжаться наяву. Он еще раз прислушался и скоро понял, что то самое, что его смутило, был звук, и даже не один, а целый набор звуков. Но это и отдаленно не походило на вальс, который он слышал во сне.

В горницу торопливо вошла бабушка Марья. Голос у нее дрожал от волнения.

— Фриц пришел. Играет на губной гармошке.

— Фриц? Где он?

— Да тут же, у крыльца стоит.

— У крыльца?

— Да.

— Чего же ему надо?

— А бог его ведает. Пока только стоит да лыбится. Да вот играет…

Гнусавый мотив плыл за стеной горницы, та притихая и даже совсем прерываясь, то снова возникая… Мотив этот напомнил Ивакину назойливое насекомое, которое, бывает, вьется над ухом долго-долго, пока не вопьется в шею или в щеку.

— Горницу-то я сейчас бочонком привалю. Лежи тихо, — сказала полушепотом бабушка Марья.

Она пошарила глазами по углам, что-то проверяя, повернулась и вышла.

А немецкий солдат продолжал играть на губной гармошке. И звали этого солдата очень красиво — Зигфрид.

Не Фриц, как окрестила его впопыхах бабушка Марья, а Зигфрид. В начале войны всех фашистов, напавших на нашу страну, звали либо Гансами, либо Фрицами. Но молодой рыжеватый солдат, что стоял в проулке напротив крыльца и скалился на Трофимова, был Зигфрид.

Старый знакомый, узнал Трофимов того немца, который сгонял их к пожарному сараю, и стал напряженно соображать: зачем солдат пожаловал. «Курятины будет требовать, или яиц, или еще чего…» Седые брови Трофимова сошлись над переносьем. Опустив руки по швам, он стоял перед немцем, терпеливо ожидая, когда тот кончит играть.

Но Зигфрид в эти минуты, кажется, не интересовался ничем, кроме музыки. Придерживая правой рукой плоскую коробочку — Трофимов никогда раньше не видал таких гармошек, — он елозил по ней губами то вправо, то влево, то опускал на мгновение, чтобы набрать в легкие воздуха, потом снова впивался в нее мокрыми губами. И странное дело: коробочка издавала разные звуки — высокие, низкие, то их было два, то сразу несколько. Веселая мелодия текла из коробочки. Трофимов впервые слышал ее, но чувствовал — веселая, хоть пляши. Вон и немец покачивает в такт плечами и ногой пристукивает, как бы воображая, что танцует.

Старик стоял насупившись, а фашист играл, и было видно по всему, что у солдата превосходное настроение. После плясовой началась другая мелодия — протяжная, с разливистым подвыванием. Трудов, видимо, эта музыка стоила немалых. Зигфрид то согнется над гармошкой, то вытянется вперед, будто собираясь вместе с ней взлететь, а с губ у него текла слюна, как у старой собаки в жару.

Но вот немец оборвал игру, достал из кармана платок и вытер губы. Трофимов сразу увидел, что за плечами у солдата автомат — ствол его зловеще отсвечивал на солнце.

— Хозяин? — спросил Зигфрид, как и в первый раз.

— Да, — ответил старик.

— А хозяинка?

— Там, — показал Трофимов на избу. — Своими делами занимается.

— Карашо. Очень карашо. Делами…

Ласковый теплый ветер шевелил поседевшие космы Трофимова. «Чего ему надо? Зачем, он пришел? Может, сказать старухе, чтобы вынесла яиц или молока?» — размышлял старик, настороженно поглядывая на немца из-под нависших взлохмаченных бровей.

Вдруг солдат лукаво подмигнул ему светло-серым навыкате глазом.

— А фрейлейн где? Внушка?

Сердце старика заныло.

— Нету ее, — ответил он осипшим голосом.

— Нету?

Глаза солдата продолжали лукаво улыбаться.

— А когда будет приходить?

— Не знаю.

— Не зна-ю, — промычал немец и перевел взгляд на окна. — Там нет?

— Нет, — повторил старик.

Улыбка по-прежнему не сходила с губ солдата.

— Тогда я стану играть для вас. А? — Немец сделал жест.

Старик пожал плечами.

— Карашо?

— Хорошо, — буркнул старик.

Немец поправил ремень, на котором висел автомат, поглядел вверх, куда-то под карниз дома, и, облизнув губы, снова впился ими в плоскую металлическую коробочку. Зазвучал тоскливый разливистый мотивчик.

— Вы есть мой публика, — произнес солдат, сделав паузу.

Посещение его обошлось старикам в два десятка яиц и кринку сметаны.

— Вы слушаль, я играль… Вы должен платить, — коверкал он русские слова и продолжал нахально скалиться на старика.