Владимир Андреев - В день первой любви

Однако Трофимов быстро осознал непрочность и даже легкомысленность своих суждений. Какой перед ними враг? Фашист. Да разве можно от такого врага утаиться целой деревне? Нет, этого даже представить невозможно. Это ему только по старости, по его немощи могло прийти такое в голову: укрыться целой деревне от фашиста. Нет-нет, это сплошная ерунда.

Трофимов старательно затушил цигарку и, спустившись с крыльца, направился в огород. Всегда делалось хорошо на душе, и неважно, утром это было или вечером, дышалось как-то легко, когда шагал среди зелени и в лицо били запахи созревающих овощей, малины, яблок. Но сейчас он шел по огороду и ничего не замечал: голову его сверлили другие мысли. Он в доме старший, он в ответе за внучку, за старуху, а вот теперь и за этого раненого бойца. Никогда в жизни он с такой силой не ощущал это тяжкое бремя ответственности. Не заделать ли досками окно в горнице, чтоб не привлекало внимания? А может, не надо? Если что — вылезет в окно, уйдет огородами… Утопая в рыхлых бороздах картофеля, он повернул к дому, облокотился на его теплую бревенчатую стену, посмотрел зачем-то вверх, на крытую соломой крышу. С конька свисала веревка, оставленная еще с тех времен, когда покрывали крышу. Зачем оставили — непонятно. Не покажется ли кому-то подозрительной эта веревка?

Когда Трофимов взялся за ее конец, на крыльце обозначилась фигура бабушки Марьи.

— Что там у тебя?

— Ничего. Веревка болтается, подобрать надо, — ответил он.

Бабушка Марья заковыляла с крыльца, подошла ближе.

— Ну как там? Спокойно? — спросил старик.

— Где?

— Где-где! Не понимаешь?! — вспылил Трофимов.

— Кажись, уснул, — сказала она. — Полегчало, может…

— Ну ладно. Нам тоже пора, — буркнул он невнятно, продолжая держаться за веревку.

Он свернул болтающийся конец ее в кольцо и попытался закинуть на крышу. Не добившись результата, положил на землю. Решил, что утром обрежет конец ножом.

— Ложись спать, — приказал он старухе, продолжавшей топтаться рядом, и, пощупав в кармане кисет, вышел из огорода в проулок, а оттуда на улицу, пересек ее, поглядывая по сторонам, и направился к избе, которая стояла в глубине, за широким густым палисадником.

Едва он открыл калитку, как навстречу ему из зеленых зарослей поднялся со скамейки седой старик в белой, расстегнутой на груди косоворотке.

— Дежуришь, Михалыч? — сказал Трофимов, присаживаясь рядом. — А где ваши?

— Кто где, — махнул рукой Михалыч. — Девчонки у соседей. А старуха богу молится.

— У бога защиты просит?

Михалыч не ответил. Было слышно, как неподалеку кто-то гремел колодезным ведром, как у соседей плакал ребенок. Со всех сторон палисадник обступала мягкая, липучая тьма.

— В Новотроицке, слышь, немцы, — тихо проговорил Михалыч.

— В Новотроицке?

— Да.

Трофимов возился с цигаркой. Свернул наконец толщиной с палец и, когда откашлялся после первой затяжки, спросил:

— А сельсовет как же? Председатель Огарков где?

— Какой тебе сельсовет! Огаркова, говорят, немцы забрали, отвели в овраг да убили.

— Семен Данилыча Огаркова?

— Ну да, его самого.

Трофимов охнул и замолк, уставившись тупо в темноту. В течение нескольких минут оба старика глядели молча перед собой в темное пространство.

— А ко мне племянник раненый пришел ноне, — сипло произнес Трофимов, нарушив молчание.

— Племянник? — переспросил Михалыч.

Было темно, и лица обоих стариков слабо просматривались. Но если бы Трофимов мог видеть, он отметил бы грустное сожаление в глазах Михалыча.

— А откуда племянник?

— Да с Урала.

«Не доверяет, — подумал Михалыч. — Боится, как бы не разболтал. Меня боится. Ну, человек! Столько лет в одной деревне живем, а он остерегается. Ну, друг называется…»

Вслух Михалыч о своей обиде ни одним словом не обмолвился. И хотя он еще утром узнал, что у Трофимовых находится раненый боец, делал вид, что ничего не знает и верит Трофимову насчет племянника.

— Филиппыча надо позвать.

— Привел. В избе у меня спит.

— А куда ранен?

— В ногу.

— В ногу плохо, — вздохнул Михалыч. — Иттить не может?

— Не может пока.

— А что Филиппыч сказал?

— Говорит, подымется. Время надо.

— Время, да, — согласился Михалыч. — Мне в мальчишках лошадь ногу отступила, так я больше месяца валялся. Да ты, чай, помнишь. Крутили меня доктора, говорили, кость сломата, да вот сколько лет — ничего. — Михалыч вдруг осекся, замолк и, таинственно приблизив свое лицо к Трофимову, вдруг спросил тихо: — Боишься, Сергей Федорович?