Абрам Вольф - В чужой стране

— Можно так организовать работу, господин Купфершлегер, что и угля не будет, и немцы ничего не сделают.

Купфершлегер промолчал.

Поднявшись наверх, в надшахтное помещение, пленные направились в душ. Около своего шкафа Шукшин присел на скамейку, стал снимать куртку. «Сталинград… неужели они взяли Сталинград?» Погруженный в свои думы, он не услышал, как рядом сел заведующий душевой поляк Стефан Видзинский — старый шахтер, много лет проработавший под землей. Он страдает туберкулезом. Администрация шахты из жалости поставила его в душевую. Живется Видзинскому очень трудно. Семья у него большая, а получает гроши.

— Камерад, на душе плохо, да? Не надо печалиться, камерад. — Видзинский вырос в Польше, неплохо говорит по-русски. Он не упускает случая потолковать с пленными, — Думаешь о России, о доме? Да, тяжело, камерад, я понимаю… Польша, моя Польша, тоже страдает…

Видзинский глубоко вздыхает, сокрушенно качает головой.

— Война, тяжелая эта война! — Он придвигается ближе к Шукшину, кладет свою маленькую, сухую, горячую ладонь на руку Шукшину. — Ничего, будем дома, будем. Я сегодня слушал радио. Москву…

— Москву? — Шукшин встрепенулся.

— Москву… Русские бьют бошей. Сильно бьют! Сталинград не возьмут, нет! Сталин сказал…

— Сталин?!

— Сталин… — горячо зашептал поляк. — Сталин сказал, что у нас будет праздник. Будет победа! Нет, русские не отдадут Сталинград!

Видзинский еще что-то; хочет сказать, но в душевую входит немец. Поляк протягивает Шукшину кусочек мыла и поднимается. — Добже, камерад, добже!

— Спасибо, товарищ, — шепчет Шукшин. Глаза его блестят радостью. — Спасибо…

Шукшин идет мыться, а Видзинский, глухо покашливая, направляется вдоль шкафов, раздает мыло, добродушно подшучивает над пленными. Убедившись, что немец не глядит в его сторону, на секунду задерживается около Комарова, незаметно сует ему листок бумаги, на котором начерчена линия советско-германского фронта.

Однажды утром, когда пленных ввели в надшахтное помещение, красноармеец — совсем еще молодой парень — подбежал к шахтному стволу, схватился за поручни и, обернувшись к товарищам, стоявшим в очереди за инструментом, исступленно, срывающимся голосом крикнул:

— Я не могу на них работать… Я не могу!.. — По его щекам катились слезы, широко раскрытые светлые глаза горели безумной решимостью. — Прощайте, товарищи!

Несколько человек кинулись к стволу, но было уже поздно.

Люди застыли в оцепенении. Молча, не глядя друг на друга, обнажили головы.

За всю дорогу в лаву никто не проронил ни слова. Все были подавлены, на душе было невыносимо тяжело. Войдя в забой, со злостью побросали инструмент, расселись вдоль стены.

— Надо работать, время начинать! — крикнул Жеф.

— Пошел ты к черту, сам работай! — раздалось в ответ сразу несколько голосов. — Не будем работать!

Жеф посмотрел в сумрачные лица русских и отошел в сторону.

— Товарищи, я считаю, что этот человек сделал неправильно, — послышался голос Шукшина. — Покончить с собой — легче всего. Кому от этого польза? Кому, я спрашиваю?

В концлагерях в Каунасе и в Германии он не раз был свидетелем того, как пленные, не выдержав позора плена, издевательства, голода, бросались на проволочные заграждения, подставляли грудь под очередь пуль. Так поступали люди душевно слабые, сломленные врагом. Но этот не был слабым душой. Разве условия здешнего лагеря сравнишь с тем, что он перенес в фортах Каунаса, в лагере под Лейпцигом? Тут их все-таки кормят. Помогают бельгийцы… И спят они под крышей, даже под одеялами. Парень вынес все, но не мог вынести этого — работать на врага. Решил, что лучше убить себя, чем своими руками добывать уголь для фашистов. И все-таки он не был прав. Отказаться добывать уголь — мало. Если даже всех русских расстреляют — добыча угля в шахте не прекратится и не снизится. Гитлеровцы заставят работать других, пригонят рабочих из разных оккупированных стран. И разве совсем исчезла надежда вырваться из плена? Здесь, в Бельгии, она возросла. Они еще могут вырваться, взяться за оружие! Смерть оправдана только в одном случае: если она несет гибель врагу.

Позабыв об осторожности, уже не в силах сдержать себя, Шукшин сказал вздрагивающим от волнения голосом:

— Сопротивляться, бороться надо, а не убивать себя. У нас нет оружия, но мы солдаты… Нет оружия, так есть же руки! А этими руками… — Шукшин вытянул вперед руки, сжал кисти в кулаки, — все можно сделать! Можно работать и можно уничтожать!