Юрий Погребов - В прорыв идут штрафные батальоны

Павла кольнуло недоброе предчувствие.

— Капитан Сачков на твоих глазах погиб?

У Павла дрогнуло и остановилось сердце.

— Что?! Сачков убит?

Балтус, унимая раздражение, подозрительно-недоверчиво посмотрел ему в глаза.

— Убит. Только вот кем?

— Я видел Сачкова только один раз мельком. Когда они бежали в атаку вместе с Забродой. Больше не встречались.

— Значит, не видел?

— Меня оглушили в траншее, товарищ майор. Не помню, сколько там без памяти провалялся. Когда очнулся, бой уже в селе шел.

— Капитан Сачков погиб в порядках твоей роты. И, кажется, не без помощи твоих бандитов. Ну, да ладно, разберемся. Сколько у тебя в строю осталось?

— Со мной тридцать девять человек

— Никольское будут брать другие. Ты останешься на охране штаба. Ясно?

«Охрана штаба — это что, негласная поднадзорность у особого отдела?» — мелькает тревожная мысль.

— Так точно, товарищ майор. Есть оставаться на охране штаба.

— Еще вопросы есть?

— Так точно, есть.

Балтус удивленно приподнимает брови:

— Что еще?

— Представления на отличившихся писать?

— Опять ты за свое. Ты уже отличился, дальше некуда.

— Я не за себя.

— Еще отличившиеся есть? — Балтус вновь щурился, но теперь с задорной веселинкой, как бы восхищаясь даже: «Посмотрите на этого молодца!»

Тщательно сдерживая волнение, чтобы хоть внешне казаться спокойным, Павел отвечал невозмутимо:

— Есть. По крайней мере, один. За него ручаюсь головой.

— Кто такой?

— Штрафник Махтуров. Во. вчерашнем бою заменил выбывшего из строя командира взвода, совершил с взводом маневр, вышел противнику во фланг, первым ворвался в окопы. Тем самым обеспечил взятие передней линии обороны фашистов. Лично забросал гранатами пулемет. Отличился и в сегодняшнем бою. На него было представление еще за бои на Курской дуге.

— Пиши.

— А на других?

— Пиши. Но учти, пока не закончится следствие по делу капитана Сачкова, ни одно представление от второй роты принято не будет.

— Разрешите идти?

— Идите.

В коридоре, около кабинета начальника штаба, гася нетерпение перекуром, дожидались Колычева Упит с Забродой.

— Ну, как?

— Никольское без меня брать будете. Меня комбат на охране штаба оставляет.

— Понятно, — со значением говорит Упит. — С Сачковым связано?

— Похоже на то. А вы откуда знаете?

— Пошли отсюда, — стишив голос, Упит показывает глазами на выход — По дороге поговорим.

— Мы тут с Боровицким накоротке пообщались, пока ты у комбата был, — сообщает он, когда все выходят на улицу. — Дело серьезное. Сачкова, Павел, штрафники срубили. Пять пуль из тела извлекли, и все наши — семь шестьдесят два. Теперь опер следствие ведет. Сейчас он у тебя в роте. Так что — жди. Обязательно таскать будут.

— Знаком я с этим опером, — вздохнул Павел, вспоминая давний разговор. — Должок у меня перед ним. Припомнит наверно.

— Мы потому тебя и дожидались. Предупредить хотели.

— Спасибо, мужики.

— Черт меня дернул связаться со штрафным батальоном, — чертыхается в сердцах Заброда. — Я не штрафник По мне за что? Тоже перед родиной виноват?

— Лес рубят — щепки летят, — думая об оперуполномоченном «Смерш», отзывается Павел. Наверняка в особом отделе папка на него заведена. Не одного Туманова в соглядатаи за ним определил. Тот же Шкаленко. Этот мог все, что угодно, на него донести, под любой бумагой подписаться. Интересно, есть потенциальные стукачи среди тех, кто остался в строю? Надо срочно выяснить…

— Нет, в самом деле, мужики! Есть у комбата такое право по всем без разбора из пулеметов лупить? Пуля — дура, она и тех достает, кто честно впереди на смерть идет, — горячился Заброда. — Мы вместе со всеми в бой идем.

— Прав тот, у кого больше прав. В особенности на войне. Здесь все больше по кривой, куда вывезет родимая.

— Если останусь жив под Никольским — подам рапорт о переводе, — сказал Заброда. — На этом моя штрафная эпопея закончится.

Занятый мыслями об оперуполномоченном, Павел не слушал, о чем говорили Упит с Забродой, наскоро попрощался и заторопился к себе в блиндаж.

Имашев, сияя довольством, встретил шутливым докладом:

— Так что, гражданин ротный, приказ выполнен. Все, как у Дуньки.

В блиндаже натоплено, прибрано. На столе керосиновая лампа, да еще и с ажурным стеклом. Такие до войны не в каждом крестьянском доме были. Журналы и газеты аккуратной стопочкой сложены.

— А это еще зачем? — удивился Павел. — В печку все!