— Сейчас нас к чертовой матери укокошат… — кряхтит он. Лежа на спине, он пытается прикрепить кусок проволоки к деревянной шпалере.
— Шутка ли, выжить в такой рукопашной заварухе… — не перестает Шульц. — И мы еще должны…
— Что-то я не видел тебя в заварухе… — обрывает его Отто. Нудные речи Шульца изрядно действуют на нервы. Во время контрнаступления Шульц действительно отстал от передних рядов атакующих. Отто увидел его здесь, когда все уже было кончено. Наверное, отлежался в одной из воронок.
— Заткнись, Шульц… — добавил Отто.
Голос Отто прозвучал с такой злостью и неприкрытой агрессией, что Шульц послушно заткнулся. Наверняка почувствовал, что товарищ по оружию еще не отошел от рукопашной и под горячую руку может вполне его уложить на месте. Ситуацию разрядил голос обер-фельдфебеля. Он рявкнул над самыми их головами:
— Хаген, Шульц! Бегом за мной. Ротный вызывает!…
Шульц молча, но торжествующе глянул на Отто. Вот, мол, вышло по-моему! Сейчас — обратно в траншеи. Но вместо траншей обер-фельдфебель пополз куда-то вбок. Оказывается, вся рота залегла перед линией заграждения, и Паульберг находился теперь сбоку, метрах в двадцати левее порывов. Они по-пластунски проползли все эти метры, утюжа шинелями сырую октябрьскую землю.
Пули свистели над самыми головами солдат. Несколько взрывов один за другим сотрясли землю позади, в районе их позиций. Вторая русская «тридцатьчетверка» отошла назад. Теперь, маневрируя вдоль своих позиций, она и тяжелый танк KB непрерывно били из своих орудий. Мстили за сгоревший экипаж. Взрывы цепочкой росли по направлению к переднему краю третьей роты. Взрывная волна накрыла как раз то место, где минуту назад находились Отто и Шульц. Несколько метров колючей проволоки только-только починенного заграждения взлетели в воздух вместе с телами товарищей Отто.
Своего ротного Отто узнал только по голосу:
— Где вас носит, Барневиц, черт вас дери?!
Паульберг полулежал, опершись локтем левой руки в землю. В кисти он сжимал артиллерийский бинокль, вглядываясь в него здоровым левым глазом. Его правый глаз и верх головы были перевязаны окровавленным бинтом. Правая рука тоже была наспех обмотана бинтом, который обрисовывал пустоту на месте трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. Уже потом, когда они ползли, вжимаясь в холодную грязь, Барневиц рассказал, что пальцы лейтенанту оторвало осколком. Во время контратаки тот бежал, стреляя из своего пистолета. Уцелели только указательный и большой палец — их защитила рукоять лейтенантского «вальтера».
Лейтенант тут же оборвал неожиданно робкую попытку обер-фельдфебеля оправдаться. Он отнял от бинокля свой уцелевший левый глаз и оглядел им всех троих. Отто показалось, что он пробуравил его насквозь. Накануне осколком ему рассекло правую бровь. Глаз остался цел, но заплыл от воспалившейся раны.
— Вы, обер-фельдфебель, и вы оба проберетесь к пулеметному гнезду! — ротный выцеживал слова.
Его рот при этом как-то нервно подергивался. Он как мог пересиливал боль, прикусывая свои мертвенно-бледные губы.
— Но… лейтенант… — начал было Барневиц. Лицо ротного исказила такая судорога, что обер-фельдфебель тут же заткнулся.
— Пулемет… нам нужен пулемет… — после каждого слова Паульберг переводил дух. — Пулемет… Возможно, он уцелел. Сейчас русские очухаются, и тогда нам крышка… Вы поняли, Барневиц?…
— Так точно, герр лейтенант… — обер-фельдфебель оглядел предстоящий им путь. Проход через траншею остался далеко позади. Да и толку теперь от него было немного. Все разворотило взрывами танков и артиллерии. Но теперь, когда они оказались впереди своих позиций, путь к пулеметному гнезду значительно сокращался. Просто взять влево, вдоль заграждений. Хотя никакого «просто» тут не светило. Добраться можно было только ползком, под непрерывным обстрелом.
И еще одно… Все — и Хаген, и Шульц, и обер-фельдфебель, и чертов обезумевший от боли лейтенант — прекрасно знали, что территория на подступах к пулеметчикам была заминирована. Дивизионные мастера нашпиговали весь этот выступ от души. Саперы прибыли накануне вечером. Под обстрелом они пробрались по узкому перешейку, который соединял окопавшихся на Лысой Горе «пятисотых» с дивизией.
Обер-фельдфебель оглянулся на Отто и Шульца. Тоска сквозила в его взгляде, такая же непредсказуемая и не сулящая ничего доброго, как чертово минное поле перед ними.
— Эй, вы оба, как ваши фамилии?
Читать дальше
Гляжу на фотографии-
Остались две: сидит на стуле пионер,
Худой, в штанах коротких,
Значок и галстук в петлице.
На другой – уже он юноша, в рубашке,
Белой с коротким рукавом
И чубчиком тех предвоенных лет
Был призван в восемнадцать лет, прошел учебку,
Попал в тюрьму на 10 лет за самоволку,
Затем на фронт, в штрафную роту,
В сорок третьем, августе, под Прохоровку,
На Курскую дугу
Августа шестнадцатого дня,
Как мог, отметил день рожденья.
А двадцатого уже убит в бою
При взятии села Казачье
Над ним Гамаюн свои крылья расправила,
И печаль той похоронки пронеслась в небесах.
Напрасно мама ждала, не верила.
Хотя и дважды был ответ: убит и похоронен
А где, когда, земля ли есть под ним,
Покрыт ли памятником иль безымянен –
Ведь был он штрафником…
Прошло немало лет – семьдесят и еще пять…
,..Братская могла вся в цветах,
Ограда, памятник, как полагается, солдат на нем.
На камне сером 120 имен,
И он средь павших тоже есть…
Неподалеку новый храм, внутри него
Под потолок на стенах в золоте застыли тысячи имен
И он средь них на букву «Т» указан,
А также вся его штрафная рота…
В сей храм поток людей не только в памятные дни;
В ненастье даже - тепло и свет свечей,
Как праздничный салют, мерцанием Победы
Полки героев озаряет на их последнем воинском параде –
Страна и Вера помнят всех и почести одни на всех
Иду в рядах Бессмертного полка на День Победы.
К фотографии его я подписал:
Штрафная рота, Курская дуга, август, 1943.
Мои соседи читали это про себя, глазам не веря,
И взгляды отводя –
Ведь кругом героев строгие портреты,
Парадные мундиры,
Награды боевые.
И кто-то даже вслух сказал: «А не боитесь Вы?»
Я не ответил и молча нес его портрет
И если бы еще спросили, сказал бы просто:
«В России слава мертвых на войне – одна на всех!»