Евгений Шишкин - Добровольцем в штрафбат. Бесова душа

«Первенца-то бы, ежели парень, надо Лешкой назвать. В память о товарище. Второго — Захаром бы можно. Он тоже кровным другом был. Я бы тебе, Оленька, про них рассказал. Что за мужики это были. И про Семена Волохова бы рассказал. Много бы чего нарассказывал, если б домой-то мне человеком вернуться. Теперь вышло ни жив ни мертв. Посередке я где-то… — Федор вздыхал. — Оглянешься назад-то, и выходит вся жизнь моя как-то посередке оказалась. Меж любовью и ревностью кидало. Меж красным флагом и церковным крестом. Теперь между жизнью и смертью остался. На середке-то всегда шторм сильнее. Вот и тяжко мне нынче… Хоть и люди кругом, хоть и войны нету, а я все один как перст. Только ты у меня, моя милая».

Созданная Федоровым воображением Ольга всегда оставалась понятливой, покорной всему и согласной с его даже путанными думами. Она стала частью его самого, частью его участи. Но земной Ольги, которая ждала его в Раменском, Федор боялся. Гнал ее от себя.

Когда отступали утешные выдумки и жестоко являлось истинное положение, Федор кричал через сотни километров — настоящей Ольге:

«Не мучь меня! И себя не мучь! Уходи! Не бывать тебе с уродом. Жизнь твою губить не возьмусь. Чего теперь от меня? Никакой жалости не хватит, чтоб меня принять и терпеть! Уходи! Забудь навсегда! Не рви ты мне душу, Ольга! И себе не рви. Не бывать у нас с тобой жизни. Счастья тебе желаю, а меня оставляй…»

Он неколебимо знал, что к живой Ольге нету ему возврата. Напоминая себе о своем уродстве, он видел Ольгу в дразнящей, недоступной красе. Молодая, с крепким телом, с высокой грудью; черноокая, со свежими губами и гладкими щечками, влекущими мужиковские взгляды, — будет Ольга принадлежать другому! Другой будет обнимать, целовать ее, под себя укладывать в постель и нежить… А ему, Федору, обрубку, получеловеку, достанется изгрызть себя ревностью. От этой злой ведьмы ревности, которая вечно пасется за любовью, он уже настрадался. Теперь ему лучше, и вернее и должно, ни о чем этаком не знать, не видеть — Ольгу не встречать, о ней не думать!

Сердце бухало от досады. Что ж такое-то? Живой ведь, живой! А не живать с ней! И без нее не прожить… Да хоть бы тогда, в прежнее время, добиться Ольги, воспользоваться бы случаем на вырубке, «огулять» бы, как Дарья советовала. Может, терпеть бы сейчас было б легче. Легче, бесова душа!

Иногда в кутерьме воспоминаний мелькал лагерный доктор Сухинин. Федору не забылись его складные речи про вред красоты, про любовь с разрушительной в себе силой. «Человек живет с извечной потребностью любви, но возможности для нее чаще не имеет, чем имеет. Такое противоречие, молодой человек, и есть разрушение личности. Личность без любви всегда вольнее, шире. Для нее простор. Любовь весь мир вокруг себя, как вокруг болячки, замыкает…» Федор сомнительно хмыкнул. Финтил, конечно, немного Сергей Иванович. В лагере все финтят, свой шкурный интерес блюдут: кто в делах, кто в словах. Про него кривой Матвей говаривал: «За что боролся, на то напоролся. Он человек чувственный. Оправдание всякому своему действию ищет. Нагрешит на копейку, а повинится на рубль».

Однако воспоминания о докторе Сухинине служили лишь для настроя. За ними Федору открывалась другая правда. Ведь не будь Ольги, не существуй ее вообще, он бы в Раменское даже таким калекой стремился. К матери. Мать есть мать. Перед ней не стыдно. Любым примет. Во всякое время укроет. «Что ж поделаешь, мама? Вот, воевал. Встречай, каким остался». Да ведь Ольгу-то никуда не денешь! И душой от нее нигде не схоронишься! Лучше б и не было у него никогда этой Ольги! Не знать бы никакой любви! Ему теперь не только любить в полную волю, но и кулаки сжать от обиды возможности не осталось!

Он опять глядел на себя поверх одеяла — с диким изумлением, ошарашенно. Там, где должны быть руки, — коротко, и там, где ноги, — коротко. Федор сжимался всем пообсеченным телом и неслышно плакал.

Через несколько дней скончался мичман Ежов. Он не стонал, не метался в агонии по койке. Ушел тихо и безропотно. Смирясь… Столь же тихо и безропотно покинул мир изувеченный блатарь Ляма зимней ночью в лагерном карцере, когда он лежал спиной к спине Федора. И тогда, и теперь Федор почувствовал присутствие смерти. Он не видел со своей кровати лицо Ежова, но сразу, задолго до того, как это обнаружилось медсестрой, догадался об исходе мичмана. В атмосфере палаты что-то перестало быть — видать, меньше стало живого.

В морг умершего выносили из палаты выздоравливающие фронтовики.