Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

Как только я опустошил стакан, в кладовую со своим стаканом тихо зашел Матиас, который тоже налил себе полстакана этого напитка и предложил мне выпить вместе с ним. Я сказал ему, что боюсь пить это спиртное. Но Матиас заверил меня, что это очень хороший ром и большая редкость в наше трудное время. И я выпил еще полстакана, после чего мы закусили на кухне остывшей телятиной. Затем уже оба, слегка запьянев, сбегали в уборную и возвратились, когда оба стола на кухне уже были почти накрыты и недоставало лишь спиртного.

Рюдигер, не заметив, что мы с Матиасом уже навеселе, попросил нас посидеть в кладовке, пока мы не понадобимся. Чуть позже Рюдигер зашел к нам и сказал, что получил приказ – завтра утром выехать вместе с воинской частью и доставить кухню на другое место. Он спросил меня, не желаю ли я поехать с ними. Хотя я был не совсем в своем уме от выпитого спиртного, я все же решительно отказался от этого предложения.

Наконец на кухне за двумя столами уселись несколько солидных гостей, одетых только в гражданскую одежду. Затем вместе с Матиасом мы слушали их громкие разговоры и споры. При этом Рюдигер периодически подносил гостям стаканы или рюмки со спиртным, а мы с Матиасом наполняли их.

Гости обсуждали, целесообразно ли защищать Каменц от «полчищ большевиков» или надо сдать его противнику без боя, чтобы сохранить город от разрушения и избежать человеческих жертв. Один из присутствовавших, на лацкане пиджака которого ярко блестел круглый значок члена нацистской партии, требовал «ни за что не сдавать русским город, превратить его в крепость и защищать до последней капли крови, мобилизовав все население, способное носить оружие». «Лучше погибнуть, чем позорно сдаться иудобольшевикам», – заявил этот человек. В конечном итоге все одобрили предложение командования гарнизона об объявлении Каменца городом-крепостью.

И это одобрение меня, совсем пьяного, вывело из себя. Я выскочил из кладовки в своей советской военной форме и, размахивая поднятым кулаком, закричал на главного из них по-немецки: «Никакой крепости! Не надо разрушать прекрасный город Каменц, не надо убивать людей! Сдайте город без боя, и все будет хорошо!»

Эсэсовец на мгновение остолбенел от наглости, но быстро опомнился, выхватил пистолет и заорал на Рюдигера: «Кто этот нахальный пес, откуда он взялся?» Рюдигер поспешно ответил: «Это давнишний русский пленный, хороший юноша, он работает у нас на кухне и сильно устал. Не обращайте на него внимания!» И быстро втолкнул меня обратно в кладовку. Я свалился на пол и крепко уснул.

А Каменц все же не стал крепостью и сдался без боя 7 мая. Это произошло благодаря тому, что делегация горожан во главе с рабочим-коммунистом Штефаном Вихой пришла к командованию части, расположенной на аэродроме, и договорилась о сдаче города. Мне было приятно думать, что своей смертельно опасной выходкой я тоже повлиял на судьбу города.

…Не помню, сколько я пролежал тогда в кладовке. Матиас разбудил меня. На кухне все уже было убрано. Рюдигер сказал мне: «Благодари бога, что тебя сразу не расстреляли. Знаешь ли ты, к кому обращался? Ведь это быт сам Цицман, руководитель нацистской партии в Каменце, то есть главное лицо в городе и округе».

Затем Рюдигер подвел меня к ведру, заполненному остатками «пиршества», среди которых были куски мяса, хлеба и другая еда, и предложил захватить все это с собой. Но Рюдигер не захотел расстаться с казенным ведром, и мне пришлось расстелить на столе свою шинель подкладкой кверху и выложить на нее содержимое ведра. Я превратил шинель в подобие мешка и, тепло попрощавшись с поварами, вышел из кухни вместе с Матиасом, поведшим меня в тюрьму.

Надзиратель в тюрьме удивился, что я как-то странно несу шинель, и, посмотрев, что в ней, открыл камеру и впустил меня. Споткнувшись о порог, я упал на пол, и содержимое шинели открылось, вызвав общую радость. А я начал хвастаться, что осмелился потребовать у самого Цицмана, главного начальника Каменца, чтобы город был сдан Красной армии без боя. Ребята тут же догадались, в каком я состоянии, подняли меня и стали ругать: «Ты что, совсем обнаглел? Мы беспокоимся за свою и твою жизнь, а ты пустился в загул! А что, если Цицман пришлет утром своих церберов и они нас расстреляют?»

Наконец товарищи принялись за еду, уложив меня спать на пол, на который предварительно подстелили газеты. Мою шинель они оставили подкладкой вверх, чтобы она, намокшая и частично покрывшаяся жиром, подсохла к утру.