Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

В первой декаде июля фельдфебель снова отправил меня работать в хозяйстве Люции Рехорк. В течение нескольких дней один или вместе со стариком Вайдлихом и иногда еще с хозяйкой я косил сено, а также озимые – пшеницу и рожь. Коса была снабжена приспособлением для ровной укладки срезанных стеблей. Мне при этом очень помог опыт, приобретенный в прошлом году на аналогичной работе во время пребывания в госпитале в Шморкау.

Скошенные стебли ржи и пшеницы связывали в снопы хозяйка, Ядвига и Мария. Однажды я приехал за снопами без сопровождения Марии и увидел на соседнем поле одноглазую Татьяну. Мы оба уселись на куче связанных снопов и разговорились. Однако разговор продлился недолго: вдруг в меня вселился бес, потянувший меня сблизиться с женщиной. Но в этом я не имел еще никакого опыта, и Таня с громким смехом столкнула меня сильными руками, обозвав дурачком.

В последовавшие дни Таня перешла работать на другое поле, непосредственно примыкавшее как раз к строящейся дороге. И здесь наш красавец – Толя Шишов, давно положивший глаз на Таню, уговорил ее углубиться с ним в лес, и в отличие от меня она его не прогнала.

В те же дни упоминавшийся пленный Прокоп, который завел переписку с Тамарой Фомичевой, нашел где-то в городе книжку на русском языке, переведенную с французского, в которой с подробностями были описаны любовные сцены. Несколько раз после ужинов Прокоп читал эту книжку вслух, вызывая огромное внимание нашей молодежи и осуждение Андрея Дмитриевича Шныкина и других пожилых товарищей. Этим чтением особенно возмущался пленный с прозвищем Мытищинский. Он даже попытался вырвать эту книжку из рук Прокопа и порвать ее, но не сумел.

Мытищинский был очень слабым физически и поэтому не мог, как другие, заниматься организацией дополнительного питания и особенно добывать курево, которое часто унизительно просил у товарищей. Никто не хотел брать его в свой «колхоз». Вскоре фельдфебель, не пожелав иметь в команде безынициативного пленного, отправил его из Цшорнау в какой-то другой лагерь.

Со второй декады июля мы работали на прессовке сена. Ничего нового в этом не было. Запомнилось только, как по дороге к хранилищу нас встречала пожилая чешка. Она открывала окно и, не опасаясь немцев, приветствовала нас словами: «Привет, товарищи!» – и часто протягивала нам бутерброды, извиняясь, что не может дать больше. Мы не всегда брали ее угощение, зная, что она отдает нам последнее, получаемое по продовольственным карточкам. Мы часто просто говорили ей: «Спасибо, спасибо!» Летом 1944 года мы стали смелее и, шагая по улице города, иногда громко пели советские военные маршевые песни, приводя в изумление местных жителей.

…Однажды в хранилище, где мы работали, молодой украинец привез огромный воз сена от какого-то немецкого крестьянина. Встретив Якоба и Шишкана, он поприветствовал их, вытянув вперед правую руку и произнеся: «Хайль Гитлер!» Но ни сорб, ни немец никак на это приветствие не прореагировали. Но наш молодой товарищ Ваня Трошков быстро подошел к украинскому парню и с ходу дал ему несколько пощечин, крича: «Ты, сволочь! Иуда! Предатель Родины! Знаешь ли ты, кому желаешь доброго здоровья? Теперь говори немцам: „Да здравствует товарищ Сталин!“» Мы едва успокоили Ваню, а его жертва, попросив прощения, обещала больше никогда не произносить такие слова. Он угостил нас табаком, получил от Якоба справку о сдаче сена и быстро уехал.

Из событий того лета мне запомнилось еще одно, довольно забавное. Рядом с нашим базовым помещением росли 12 раскидистых черешен, а на противоположной стороне находилась мастерская с вывеской «Изготовитель надгробных памятников», хозяину которой принадлежали те самые деревья. И вот этот хозяин договорился с нашими мастерами, чтобы пленные собрали всю черешню. Он дал нам несколько лестниц, по которым можно было взбираться на деревья. Хозяин разрешил нам есть черешни сколько угодно. Выполняя эту работу, некоторые буквально объелись черешней, так что одному сборщику ягод стало плохо. Но для меня в этот раз все обошлось благополучно.

У нас в лагере в числе новых пленных был украинец Петр Шамота, обладавший прекрасным тенором. Оказалось, что на фронте он услышал и запомнил знаменитую песню «Бьется в тесной печурке огонь» (или «Землянка»). Однажды в выходной он так задушевно исполнил эту песню, что у многих из нас появились на глазах слезы.

В хорошую погоду в выходные дни пленные во главе с Шамотой стали петь во дворе русские и украинские песни – лирические и маршевые. Их приходили слушать местные жители и особенно работавшие в округе советские граждане и поляки, даже часовые выходили из караульного помещения послушать эти песни. Только фельдфебель Хебештрайт не показывался на этих концертах. Ему очень не нравилось, что во время таких «представлений» пленные общались со своими земляками. Больше всего он не любил, когда приходили Тамара, Дуся, Маруся, Таня и другие девушки из Цшорнау и ближайших населенных пунктов. Фельдфебель видел, что девушки сильно возбуждают молодых пленных, а это мешает им нормально спать и работать на следующий день. В результате он вообще запретил заходить во двор гражданским лицам не немецкой национальности, поручив мне написать следующее объявление: «Внимание! Лагерь русских военнопленных. Всем цивильным русским персонам и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Однако этот текст мне не понравился. В нем, в частности, упоминались «русские военнопленные» и «русские цивильные персоны», а среди нас было также много нерусских, включая меня самого. Поэтому я написал по-русски так: «Внимание! Лагерь советских военнопленных. Всем гражданским лицам Советского Союза и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Потом я попросил поляка Федю Дубровского написать этот же текст по-польски латинскими буквами. В этот же день вернулся, демобилизовавшись из армии домой, к матери хозяйке Марии Шольце ее сын Вальтер, потерявший на фронте три пальца на правой руке.