Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

- Можете быть уверены.

- А как же я? - недоуменно, почти плача спросил Ежик, - У меня оружия-то ведь нет…

- Завтра ефрейтор познакомит тебя с пистолетом. А пока привыкай.

- Держись за меня, Васька, - ободрил мальчика Прокофий. - Авось, не пропадем!

- Отходить в восточном направлении, к оврагу.

Обоз приближался. Колхозные лошади, запряженные в деревенские телеги, понуро тащили скудную девичью кладь. За телегами брели девушки и подростки - по пять - шесть человек в ряду. Ездовые сидели в передках возов или шагали вместе с солдатами конвоя. Первая подвода, за ней кучка девушек в белых платках, повязанных по-старушечьи, под шейку… Вторая подвода, и опять платки, тускло белевшие в полумраке… Пятая… Сердце у меня неистово колотилось, автомат вздрагивал в руках… А вот и последняя, восьмая. Три конвоира замыкали обоз. Они курили и о чем-то негромко беседовали - между собой.

Огоньки сигарет слабо освещали бесстрастные молодые лица. Они не запрещали девушкам петь и плакать, как погонщики не могут запретить овцам блеять и коровам мычать, - они равнодушны к чужому горю. По ночной, по пыльной дороге Нину, гордую Нину Сокол гнали в рабство… Ярость стянула кожу на скулах…

Я выпустил автоматную очередь прямо в огоньки сигарет… И тут же справа затрещали автоматы Чертыханова и Щукина. Грохнул гранатный взрыв; конвоиры упали. Пронзительно заржала лошадь. Фашисты, опомнившись, беспорядочно и непрерывно застрекотали очередями. Девушки завизжали и кинулись врассыпную. Мимо меня, прошуршав, мелькнули белые платки. Обоз смешался и опустел. Оставшиеся в живых немцы легли в кюветы или скрылись во ржи, стреляя наугад. Стонали раненые. Бились в оглоблях покалеченные взрывом кони.

Через полчаса мы были уже в овраге, заросшем мелким и колючим кустарником, - здоровые, невредимые, страшно возбужденные. Спина и грудь у меня были мокрые: знамя грело, как овчинный полушубок, мешало бежать, и я понял, почему сержант Корытов выглядел таким утомленным. Я не мог отыскать Нину: нам нельзя было задерживаться, да едва ли найдешь ее в темноте, во ржи…

«До свиданья, Нина», - мысленно попрощался я с девушкой; я был убежден, что мы с ней встретимся…

На дороге стрельба прекратилась.

- Все разбежались, - заговорил Вася Ежик, возбужденно блестя светлыми круглыми глазами. - Я видел Катьку Сердовинину, Маню Монахову, Кольку Каюма… Поранили Волну. Я на ней в ночное ездил, в пруду купал… Двоих фрицев уложили…

- Как он себя вел? - спросил я Чертыханова про Васю.

- На высоте. - Прокофий обнял Ежика за плечи. - Не боялся. Только нетерпелив больно. Все толкал меня в бок, чтобы я стрелял: наверно, говорит, у лейтенанта перекос или осечка… Дал ему стрельнуть из парабеллума. Ничего, пальнул, как по нотам…

- Как у тебя, политрук?

Щукин едва приметно улыбнулся, ответил сдержанно:

- Взяли круто. И все пока сходит удачно… Но до рассвета надо уйти километров на десять: скоро они начнут прочесывать местность. А вообще порядок, жить можно.

- Я знаю тут все дороги - проведу лучше, чем по компасу, - вызвался Вася Ежик. - Сейчас на Екатериновку дунем.

Он сидел на корточках спиной к Чертыханову. Прокофий замазывал его белый мешок грязью.

- А дальше? - Вася замялся, промолчал, как будто не расслышал вопроса. Прокофий похлопал по его мешку. - А дальше, спрашиваю?

- Дальше я не знаю, - сознался мальчик с неохотой. - Названия деревень знаю, а как к ним пройти, забыл, честное слово.

- Я вот тоже, Вася, многих красивых девушек знаю, как звать, а как подойти к ним - вопрос. Нет такого компаса… - Прокофий последний раз шлепнул мокрой ладонью по мешку и оттолкнул мальчишку. - Все, Ежик, гуляй смело, ни один глаз не отличит - серая перепелка, и все. - Он пододвинулся ко мне. - Нет, вру, есть такой компас, товарищ лейтенант: бравый вид, пышная прическа, физиономия картинная к любому девичьему сердцу тропку найдут, и сама она, милашка, ключик в руки даст - отпирай светелку. А мне с моей харей куда соваться? Наедине со мной побыть еще туда-сюда, соглашаются, а на людях, скажем, под ручку пройтись - ни боже мой! Никакими посулами не заманишь: засмеют, говорят. А наедине - пожалуйста, можно, говорят, побыть. С тобой, говорят, весело…

- Ага, значит, и у тебя все-таки есть тропа!