Алексей Леонтьев: Белая земля. Повесть

Ну что ж, посмотрим, у кого больше выдержки. Главное — не думать о сне. Сейчас, например, мне гораздо больше хочется пить. Ловлю ртом холодные снежинки. Воет пурга. Ветер наметает над нашей ямой сугроб.

Сугроб закрыл небо. Сквозь узкую щель пробивается тусклый свет. Воет ветер… Сколько мы лежим в этой снежной яме? День, два, неделю? Мои часы стоят. Наверное, в них попала вода. Я пытаюсь восстановить события.

Была пурга, и тусклый рассвет сменялся густой темнотой ночи. Несколько раз мы ели. К сожалению, слишком мало. Во второй банке консервов вместо мяса оказалось густое желе, вроде мармелада. Осталось только несколько сухарей и конверты с каким-то непонятным, но явно несъедобным веществом.

Мучительно хочется спать. Рядом мирно сопит Риттер. Но теперь я хорошо знаю, что он тоже не спит. Больше я не провожу экспериментов. Последний едва не стоил мне жизни. Несколько раз я притворялся спящим и каждый раз, почувствовав толчок, встречался со взглядом лейтенанта. А тут я не услышал толчка. Просто, закрыв глаза, сразу провалился в тёмную пропасть. Какая-то единственная клетка судорожно сопротивляющегося мозга заставила меня очнуться. Я поймал руки Риттера на кобуре пистолета. У меня в запасе был автомат, и лейтенант отступил.

Он ждёт своего часа. Он не шёл через весь остров пешком, не питался юколой, и у него нет даже царапины на теле. Надо было сразу накрепко связать ему руки. Сейчас, пожалуй, мне это уже не под силу. Я не уверен, что смогу взять вверх. Остается только ждать конца пурги. Кажется, стоит умолкнуть шуму ветра, нескончаемому шороху несущегося по равнине снега — и сейчас же перестанет хотеться спать.

Надо думать о чём-нибудь другом. «Ничья земля», — говорил Дигирнес… Как будто могло остаться что-то ничьим в этом расколотом надвое мире. Даже сюда на север, где нет никакой жизни, пришла война. А всё-таки интересно, зачем забрались на этот пустынный островок немцы? Что они делают на ничьей земле? Единственная эта станция или гитлеровцы высадились где-то ещё? На «Олафе» я слышал немало рассказов о немецких рейдерах, пиратствующих на севере. Среди них были крупные корабли вплоть до линкоров «Тирпиц» и «Адмирал Шеер». Я подумал, что лейтенант Риттер мог бы оказаться бесценной находкой для работников союзной разведки.

Потом я задумался над тем, из-за чего на север шли первооткрыватели. Ведь они не могли рассчитывать найти здесь золото, алмазы и пряности, из-за которых пускались в плавания Колумб и Магеллан. Что же гнало сюда людей? Жажда приключений, романтика? Но много ли романтики в отмороженных ногах и пустом желудке? А разве можно назвать приключением медленную смерть в снежной яме? Так что же? Честолюбие? Поиски славы? Некоторых, наверное, да… Но большинство шло не за этим. Они хотели узнать то, чего ещё никто не зная, и рассказать об этом людям. Вот так же, может быть, через сто лет вырвется самый отважный за пределы нашей планеты…

Рядом шевельнулся Риттер. Я инстинктивно ухватился за пистолет. Лейтенант продолжал посапывать.

Горькая злоба охватила меня. Стоило ценой бесчисленных жертв, изнуряющего труда поколений превращать запуганного природой полузверя в сильного и независимого человека, если первый же залп, прозвучавший по приказу фашиствующего маньяка, отбрасывает его на тысячелетия назад.

Сколько раз люди объявляли войну последней. И каждый раз начинали её вновь. Но уж это-та война обязательно будет последней. Мы не допустим новой. И, должно быть, за то, чтобы уничтожить войну, и идёт сейчас на всей земле этот смертный бой.

Потом я стал думать над тем, какой станет жизнь после войны. Но тут я как-то ничего не мог придумать. Я понимал, что тогда будет очень тепло и никогда не станет сосать под ложечкой от голода. Разве только после долгой хорошей работы. И всегда будет тепло, очень тепло, даже жарко…

Очень жарко… Очень жарко было на той маленькой пыльной площади. Шумел рынок. Он был невелик — всего в два-три ряда, но шумел и играл красками, подобно любому южному базару. Жёлтые ядра дынь канталупок, иссиня-чёрные гроздья «изабеллы», полуметровые огурцы, белые со слезой пласты сулугуни. Мы пробираемся между высокими арбами. В них судорожно бьются живые куры. Мы — это я и Нина. С раннего утра мы лазали по холмам вокруг этого местечка под Сухуми. Как оно называлось? «Транты»? «Драбанты»? Кажется, «Дранды». Смешное танцующее название.

В фанерном духане полумрак и относительная прохлада. Мы садимся за длинный, покрытый клеёнкой стол. На противоположном его конце шумно пьёт вино компания немолодых солидных грузин.