Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Вот он перебрасывает сапоги через плечо на влашимской ярмарке, вот он скорчился, показывая, как сидел на скамеечке, ноги в лохани, когда пришел тот збраславицкий стражник.

Кончилась вечерняя поверка. Роздана почта.

Солдаты с девушками прохаживаются по дороге.

Темные тучи заволакивают горы.

Господин учитель играет на фисгармонии.

Тишина и покой…

В конюшне, стоя одна возле другой, дремлют лошади.

Некоторые опустили головы в кормушку и подогнули ноги, другие лежат неподвижно, уставившись в одну точку…

Под потолком горит засиженная мухами электрическая лампочка.

Рядом с ворохом сена на ящике из-под маргарина сидит дед Пейшак, слюнит чернильный карандаш и пишет письмо домой:

«Дорогая любимая жена и Винцичек шлю привет и целую я пока жив и здоров хлеба хватает только черствый у меня нет зубов и два шатаются так что я его мочу дорогая любимая жена я все еще в этих страшенных горах где был Гавличек Боромейский я туда не лазаю я все еще при конюшне у меня новые лошади одна лягается все время вас вспоминаю вы живы и здоровы дорогая жена сапоги те Шейноге отдай пусть делает что хочет коль опять пишет послал мне почтовую карточку потому они стоптанные и большой палец у меня согнутый я в них ходить не могу ежели он даст мало не продавай они будут Винцеку он негодник как эти босняцкие парни и язык у него тоже как помело пишешь дорогая жена что заплесневели пусть их Винцек намажет а збраславицкий пусть выложит четыре золотых иначе бы я прогадал одним словом стоили десять рейнских пусть Шейнога пришьет ушки а то он их не натянет ежели прибьет подковки он в них походит еще коли Винцек будет реветь так и за пять рейнских не продавай а будет вести хорошо и не будет сильно врать тебе дорогая любимая жена я бы отдал ему сапоги на память если даст бог с войны живой и здоровый ворочусь чтобы у него на память были ежели думаешь что это мало так не продавай просто не знаю дорогая жена коль уж такой крест людям эта война лучше бы мне быть уже дома чтоб меня больше ничего не мучило чем здесь в пропасти между жизнью и смертью если уж императоры не могут разобраться я не знаю как с этими сапогами дорогая жена еще привет свояку из Писечной сын его в Младой ли Блеслави пусть его господь бог убережет наказание ноги у меня плохие и поясница болит господа у нас хорошие всем вам привет и целую и да хранит вас матерь божья ваш отец Адрес тот же.

Синеватые языки пламени лижут волокнистые поленья, которые горят с тихим потрескиванием.

Искры высоко взлетают, густой желтоватый дым поднимается клубами и щиплет глаза.

Подобно людям средневековья, варварам, наемным солдатам любых времен и народов, подобно всем примитивным натурам, мы отсаживались подальше от огня, жмурили слезящиеся глаза, корчили гримасы, вытягивая уголки губ, кривили и морщили носы.

У всех костров, сколько ни было их в Сербии, вы могли увидеть древнюю и наиболее характерную позу человека, который греется, сидя на корточках, на бревне, на камне, с протянутыми к огню руками.

Точно так же сидят у костра монгольские и прочие азиатские кочевники, североамериканские эскимосы, бушмены в жаркой Африке или пастухи в Уругвае.

И, кажется, от этих протянутых над огнем рук берет свое начало благословляющий жест священнослужителя.

Не были исключением и арнауты, которые подходили к нашему костру и вытягивали руки, присаживаясь на корточки, ибо огонь служит всем людям, он не признает вражды, это — вещь общественная, беспристрастная.

Арнаутские разбойники подсаживались к нашим кострам, не представляясь, без европейских поклонов, не объясняя цели своего визита, которая обнаруживалась лишь к утру, когда мы замечали пропажу сбруи, веревок, мешков или шкуры убитого животного.

Так же вели себя у костра и сербские пленные — погонщики вьючного скота, и молодые хорватские парни из Загреба, Босанского Брода, Сискра и Петринии, те, что пели, словно перекликались, — печально, протяжно.

У костра не было различия между солдатами из Чехии, Моравии и румынами из Трансильвании в овчинных кожухах колоколом, между немцами из Румбурка или Варнсдорфа.

Этот разноплеменный сброд сходился у вечернего огня и, несмотря на смешение языков, нравов, обычаев, уровней цивилизованности и рас, сохранял трогательное единство и согласие, если дело касалось простых радостей, получаемых от сидения у источника тепла, от еды, питья или здорового сна.