Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

И в момент она выздоровела, только лучше при ней было не говорить про збраславицкого кузнеца Шейногу. Так вот, я уж доскажу пану кадету: те, первые, что мы купили на влашимской ярмарке, она продала свояку за четыре золотых. А те, вторые, что мы купили на деньги збраславицкого Шейноги, были мне малы. В них у меня загибался большой палец и в подъеме давило. Я их благородию еще про это расскажу. Один раз осенью возил я свеклу. Прихожу домой — спину ломит, шибко я умаялся. Стал разуваться — никак не могу сапоги снять. Жена поплевала на ладони и говорит: «Упирайся в лавку». Руки скользят, на сапогах грязь. У нас там одна глина!

Никак ей не снять, вспотела вся, зовет Винцека: «Винцек, держи дедка… чтобы не дергался!». Винцек навалился на меня и держал лавку. Пятка прошла, а дальше никак. Тогда мать позвала Новотного, он живет у нас в каморке, а вообще‑то работает поденщиком. Пришла его жена с тремя детьми, вскарабкались они все на меня, да только лавка все время перевертывалась. Новотный говорит: «Дядюшка Пейшак, так ничего не выйдет!». Отогнал их всех, повернулся ко мне спиной и говорит, глядя себе промеж ног: упирайся в мой зад левой, а правую давай сюда. Как схватил он ее, так уж и не выпустил! Дергал‑дергал и сдернул! Тут я наконец вздохнул. «Дай вам бог здоровья, Новотный! Жена, налей ему малость кофе и отрежь пирога!» Мать как раз напекла пирогов из самой лучшей ржаной муки. Только скуповата она, дала ему всего полпирога и немного этой бурды. Я наконец вздохнул полегче… И с тех пор вот собираюсь сапоги продать.

— Кузнецу Шейноге?

— Ну, да, ну, да… он‑то и выспрашивал! Приходил три раза, только не заставал меня дома. Я был в Бенешове, в ссудной кассе, да носил на базар подсвинков, а в другой раз опять же водил козу на случку.

— Так почему в таком случае вы не продали ему сапоги?

— Эх, если бы не жена, горе мое! Уперлась — Шейноге ни за что! Лучше, мол, она потерпит убыток. Горе мне с ней!

Время близится к одиннадцати.

Солнце печет.

Я смотрю из окна первого этажа дома приходского священника, где расположена наша канцелярия, на разросшийся огород.

Пожалуй, никто и нигде не умеет сделать огород таким очаровательным и нежно-чистым, как в Тироле.

Зеленые заросли тщательно ухоженных кустов роз среди грядок капусты, моркови и укропа создают ощущение цветной сказки.

В углу садика стоят ульи его преподобия хозяина.

Садик весь роится жужжащими пчелами и зелеными мухами.

У колодца пляшут две синих с металлическим отливом стрекозы.

В каменном бассейне с хрустальной водой мечется пойманная его преподобием форель.

Шумит горный поток.

Из храма доносятся звуки органа.

Завтра праздник святой Анны.

Господин учитель репетирует с певцами торжественную мессу.

На дороге, ведущей к садику, солдаты выстраиваются на поверку.

Часы на храме пробили одиннадцать.

Ротмистр переходит от одного солдата к другому. Они отдают ему честь, докладывают.

В конце строя стоят проштрафившиеся. Последний среди них Пейшак.

Вот уже остался только он один. Стоит спокойно, улыбается, хочет снять шапку.

— Пейшак, станьте по стойке смирно и отдайте честь!

Пейшак стоит и молчит.

Освещенное солнцем конопатое лицо выражает физическое напряжение и страх. На губах, в усах, на лбу, на висках, на поросших волосами ушах фиолетовые пятна от чернильного карандаша. Капли пота дрожат на лбу. Руки, опущенные по швам, трясутся, он едва держится на ногах.

— Ну, что с вами?

— Дак ить… же… их благородие знают…

— Пока что я ничего не знаю, вы сами должны обо всем рассказать, доложить, о чем следует.

— Так ить ежели я должен был чистить картошку!..

— Хватит! Погонщик Индржих Пейшак в наказание будет теперь по два раза в день предъявлять чистых лошадей, а затем час ежедневно капрал Ванчура будет его обучать, как надлежит вести себя в армии, не снимать шапку, отдавать честь и тому подобное.

— Поверка окончена, разойдись! — командует вахмистр.

Пейшак снимает шапку и уходит расстроенный вконец.

После обеда я вижу из окна двух человек на лугу за трактиром.

Капрал Ванчура, выполняя приказ командира, стоит там с дедом Пейшаком.

Однако, вместо того чтобы изучать воинскую дисциплину, оба глядят на меловые гребни гор, вздымающиеся над Энбахом, Шварцем, Галлем, показывают руками на вершины и о чем‑то беседуют.

Спустя некоторое время я вижу, как дед Пейшак, вплотную приблизившись к капралу, осторожно оглядываясь по сторонам, что‑то разъясняет, показывает на ноги, размахивает руками.