Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

А поляки брали, потому как от войска им сплошной убыток: деревни разорены, поля разрыты скопами, скот побит, а раз правительство, язви его в печенку, платить за все это не желало, приходилось брать самим что плохо лежит.

Немец‑тот к грабежу привычный. Сколько лет он обирал разные народы, чужое добро прикарманивал, да и вообще не разбирал, чем он по закону владеет, а чем нет.

Во всех канцеляриях испокон веков сидели немцы, разве ж станут они за наше хозяйство душой болеть? Говорили, мол, они ведут войну, и потому все им дозволено; у нас, мол, поля да скот, а у них одни холмы, горы да фабрики, должен же и немец иметь что‑нибудь путное. Вот он и берет что захочет. Но ежели и мы станем брать, то они нас перестреляют, потому как все мы «мерзавцы и предатели».

Во — здорово живешь!

Мадьяры — они, прежде чем взять, все перепортят. Что можно съесть — в брюхо, а чего съесть нельзя — со злости в щепы разнесут… Потом спохватятся, рассуют куда попало: по карманам, по вещевым мешкам, на подводы погрузит, все подряд хватают, хоть на портянки‑как те вышивки.

Сербы жаловались и ругали правительство.

Мол, в Боснии жены у них одни, в хозяйстве помочь некому, все у них отняли жандармы: лошадей, скот, ослов, сохи-бороны, кукурузу, а платить никто и не думает. Нужда, мол, у них страшная, голод — по ним, беднягам, это и так видать было… Чему же тут удивляться, ежели и они брали, чтобы хоть как‑то поддержать себя. Да мы и сами брали для них со складов и совали, когда какой‑нибудь чучак шел в отпуск: для майки, для милки, а это для твоей старухи — бери, парень! Отрезали кусок кожи на опанки, вынимали консервы из ящиков, пуговицы, тесемки, гвозди для подков, миски — пропадай они пропадом! Им все годилось, за все благодарили, а дома целым семейством лакомились крадеными гостинцами.

А то как же!

Чего только не нагляделись мы при достославных немецких правителях, язви их в печенку! Но зато когда мы всему обучились, то и взяли власть в свои руки.

А уж коли народ почуял свою власть, что ему и делать, как не то самое, что делали прежде его славные правители?

Разве ж не так?

И тут все нации Австрийской империи были заодно: ежели они эту самую империю совместными силами склеили — совместно и растащить могут, что кому причитается.

Когда за дело берутся народы, никакой, даже самый большой начальник не в силах им помешать.

Наш брат чех — народ решительный и понятливый, и у властей мы хорошую школу прошли, всему обучены: как вывернуться из беды, как взять назад свое, кровное, без лишних просьб и церемоний, без ожиданий и челобитных. Такой науки иному народу и за сотню лет не осилить!

Бранька Гавел из сто второго, вршовицкий столяр, спас жизнь трем божьим творениям.

Одной служанке, которая отравилась серными спичками, — сунул ей палец в глотку, облегчил ее и тем вернул к жизни. Потом еще вынес из горящего дома собственную бабушку. И, наконец, вытащил из пруда собаку.

Все‑то он подмечал и все умел.

Бранька Гавел — тертый калач.

Получил он отпуск и приехал домой, в Прагу. Сидит в трамвае и глазеет, как вожатый орудует рычагами.

И пригодилось ему это даже раньше, чем он ожидал.

Вошли акцизные досмотрщики и хотели отобрать у него три мешка боснийского табаку да кило два казенного сала.

Бранька поднял скандал, вышвырнул из вагона сначала акцизного, потом кондукторов, а под конец и пассажиров, хвать за рычаг — и поехал, одну тетку только и оставил в вагоне, потому как бедный люд теперь имеет право ездить задарма, а господа пускай протирают дорогие подошвы… Доехал таким манером до самого дома. Солдаты — народ смекалистый! Во Вршовицах, за сберегательной кассой, бросил трамвай, и пока прибежали кондуктора и одна кондукторша в гамашах, Бранька давно сидел у себя на кухне и все успел попрятать. Он тогда уже был великий спекулянт, прямо мультимиллионер!

Стоит ли удивляться, уважаемые, ежели я вам скажу, что один мой знакомый, язви его в печенку, привез с фронта пулемет?

Жаль, нет здесь никого из Дольних Краловиц — тамошние этого Ярку Шотолу знают как облупленного.

Выучился‑то он на парикмахера, да после оставил ремесло — больше любил читать книжки про индейцев да романы с продолжением в «Политичке», потом болел золотухой, а перед самой войной служил у дяди своего — возил телят в город, на бойню.

К порядочной работе по крестьянству он был неспособен, трясучка у него была и ноги тощие, как у цапли, да еще платфус — плоскостопие. Вот и взяли его в обоз.