Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Погрев немного трубу, ребята дули и потом снова грели.

На третий раз отпаялся клапан.

Пашек рассердился.

— Теперь мне даже гамму не сыграть!

— Она же была сломана: ведь ты сам сказал, что летел с этим своим бомбардоном в овраг.

— А ну, помолчи… Помолчи, тебе говорят, — произнес с расстановкой мясник Горчичка. — Расшумелся тут… из-за одного клапана!

— Двух тебе за глаза хватит.

Кто‑то дунул в трубу, и на колени взводного Штейнбаха выплеснулась струя грязной воды.

— Bist du verbüffelt? [56] Ты что, спятил? (нем.).

— Простите, господин цугофир!.. [57] Командир взвода (искаж. нем.).

По каплям выцедили воду, обтерли мундштук рукой и подали трубу Пашеку.

— На, держи, Пашек!

— А теперь сыграй что‑нибудь.

— Что вы… родненькие! Это труба только для басовых.

— Нам все едино.

— Поверьте мне, как музыканту: мелодию на ней не сыграть.

— Ну, так аккомпанемент какой‑нибудь. Баси! Давай!

«Фт-фт-фт», — дули они в трубу, нажимали на клапаны, совали руки меж завитков; кто‑то принес портянки и тер влажную медь.

«Пашек из Йичина, поклон нижайший» наелся, отхлебнул ракии, обогрелся, а утром его и след простыл.

Солдаты, которые вместе с ним спали в козьем сарайчике, сказали, что он повесил бас-бомбардон и продуктовую сумку через плечо, да так, сидя, и спал до полуночи, а потом исчез. Вместе с ним исчезли две пары сапог, хлеб и мешок с луком.

Нам пришлось возвращаться — на Буковину и Тутинью — и добрались мы до Берана лишь через неделю.

Это грязный городишко на узкой равнине, стиснутый высокими горами.

Он был забит войсками.

Черногория пала.

Над военным складом развевался венгерский флаг.

На маленькой грязной площади, залитой лужами талой воды, стоят одиннадцать человек — все, что уцелело от бывшего полкового оркестра.

Они играют: «Wien, Wien, du Stadt meiner Träume» [58] «Вена, Вена, ты город моих грез» (нем.). .

На площади стихийно возникло гуляние.

Из низеньких халуп повылезали арнауты, чукчи, шкипетары и прочие представители других неведомых народов; возле музыкантов‑толпа чумазых оборванных ребятишек. Площадь пересекают одетые во все черное турчанки, на деревяшках-подошвах ковыляет босая старуха; тут же, не обращая ни на кого внимания, прогуливаются офицеры штаба дивизии в венгерках на меху с золотыми шнурами.

Небо — гнетущий свинцовый купол.

Высоко над городом кружит стая ворон.

В числе музыкантов и Пашек.

Его не узнать. На нем все новое: шинель, шапка, сапоги; он побрит, пострижен, отмыт, геликон надраен; в левой руке, обтянутой новенькой перчаткой, тетрадочка с нотами.

Он играет на своей трубе, надувает щеки, выдерживает паузы…

Горно-транспортная колонна медленно движется мимо оркестра. Лошади тащатся одна за другой.

Мы спешим. Снежные заносы в горах задержали нас на полдня.

Невыспавшиеся, мрачные люди бредут рядом с изнуренными лошадьми.

— Ого!.. Гляньте‑ка!

— Пашек из Йичина, поклон нижайший!

— Поклон нижайший, пан Пашек!

Но Пашек не слышит, глядит в ноты, облизывает губы, и вид у него непередаваемо величественный.

Позвольте и мне, господа, последовать примеру других, а именно, рассказав какую‑нибудь забавную историю, посмешить вас и самый дух ваш поднять.

Как говорится, грусть‑тоска кости сушит.

Господа! Предложить вам свои услуги меня побудило главным образом то обстоятельство, что почти все, кто по долгу службы находился здесь, в караульном помещении, уже отбыли эту свою повинность. Не так ли?

В долгу перед обществом остался, пожалуй, только мой уважаемый сосед пан Бартонь, купец. Но он, как известно, в отсутствии и в настоящий момент пребывает в семейном кругу, с супругой и детками.

Правда, ничего еще не рассказывал пан Квасничка, этот поэт тесла и точила. Но он, вы видите, лежит недвижно на своем солдатском ложе, накрывшись с головой шинелью. У него воспаление надкостницы — заболевание очень тяжелое, случившееся оттого, что процесс гниения зуба мудрости захватил корень. Не так ли, пан Квасничка?

А хуже всего, что он уже третью ночь от боли не смыкает глаз. Молчит, бедняга… Не отвечает… Нет, нет… прошу вас, не беспокойте его. Ведь вопрос мой был чисто риторическим.

Ну, а коль скоро в доме у нас больной, постараемся вести себя как можно тише. Беседа от этого станет еще приятнее, еще задушевнее и тем живо напомнит ночные собрания наших отцов и дедов, при свете лучины и под жужжанье прялки предававшихся воспоминаниям о славном прошлом любимой отчизны.