Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Внезапно остановившись, он нерешительно коснулся подбородка и сделал театральный жест.

— Also… Repetitorium Taktik… Was ist Taktik… sagt uns… Gefreiter Herr Ingenieur [158] Итак… повторение тактики… Что такое тактика… скажет нам… ефрейтор господин инженер… (нем.). Кршиванек!

— Стейскал, пошли сегодня с нами пить вино, — сказал по-чешски вызванный ученик.

— Господин ротмистр приказал мне повторять с вами тактику, и хватит… садитесь!

— Расскажи нам, как там было на фронте! — раздались протестующие выкрики, сопровождаемые топотом.

— Ru-he!

С самой задней парты махали две руки.

— Что вам, пан учитель Кнежоурек?

— Пан кадет-аспирант, покорнейше прошу разрешить мне выйти!

— По нужде?

— Да.

— Passiert! [159] Случается! (нем.). Что угодно вам?

— Я тоже покорнейше прошу в…

— Идите.

— Расскажи, Стейскал, как вы драпали…

— Пусть он произнесет торжественную речь о половых болезнях!

— А пиво у вас в Галиции было?

— Пускай Брадач споет куплеты!

— Ru-he! — фистулой срывается голос инструктора, и в тот же миг раздается грохот поваленной скамьи.

— Садись, Извратил.

— Yes! You ouglit not to miss it! [160] Садись! Только не мимо! (англ.).

— Тсс-с! Тихо!

— Пан Трукса, не бегайте по классу.

— Эй, Янда-километр, как дела?

Геометр Янда, бородатый толстяк, выведен из дремоты сильным толчком под ребра. Увидев, что на него обращены все взоры, он заглядывает в тетрадь и читает по складам:

— Jeder… jedes Gefechten müssen wir machen… э-э… in Planen machen… э-э… э… Hauptsache ist… Notizen machen… [161] Каждого… каждый бой мы должны наносить… э-э… на план наносить… э-э… э… главное дело… пометки делать… (нем.).

На горемыку, чьи печальные семейные обстоятельства были всем хорошо известны, посыпались удары, которыми надлежало привести его в чувство. Пущенный спереди бумажный шарик угодил по красному, грушеподобному носу. В воздухе мелькнул казенный сапог папаши Клицмана. Под шумок некоторые вольноопределяющиеся выбежали во дворик и стали сажать на подоконники кроликов школьного сторожа.

— Янда, setzen!

Инструктор опять стал смущенно ерошить волосы и беспомощно уставился в окно. Его серый мундир осветило багряное заходящее солнце. Теперь в школе стало поспокойнее. Время от времени шлепали карты.

— Объявляешь сорок, а на руках двадцать.

— Козыри‑то ведь бубны…

— Пиковым королем объявляешь сорок.

— Козырь!

— Четыре ставки!

— Туз!

— Ой!.. Осмелюсь доложить… Пусть коммивояжер Водичка не колет меня булавкой!!

— Такую недисциплинированность, господа, я не потерплю…

Кролики стали спрыгивать в класс.

— Пиф!.. Паф! — кричали вольноопределяющиеся.

Кто‑то свистнул на пальцах. Кто‑то произнес со вздохом:

— Ах, боже мой…

На двух последних партах разгорелся филологический спор. Рассерженный учитель городской начальной школы кричал сиплым тенорком:

— Прошу вас, избавьте меня от этих глупых шуток, я ученик Гебауэра и будьте добры, постарайтесь говорить чуть правильнее.

— Какой вы умный!

— А пошли вы все… — произнес багровый от гнева учитель, встал и вышел во дворик.

— Пан кадет-аспирант, как дежурный осмелюсь доложить, что в уборной собралось уже семь учителей…

— Пан аптекарь, идите к ним и скажите, что я строжайше приказал…

В этот миг из коридора послышалось пение. Учителя затянули «Когда я, несчастный, на войну отправлюсь…».

Класс притих, все слушали протяжную, как бы доносившуюся издалека словацкую песню, приглушенный, временами замирающий мотив которой дрожал в воздухе. В наступившей тишине жизнь парка и плеск фонтана шумом своим аккомпанировали пению. Временами казалось, что волны воздуха приносят грустные звуки из парка, а может, даже с самого синего ласкового неба, мелодию песни, от которой грудь сдавливал страх, песни, которая так удивительно выражала тревогу и неуверенность в нашем будущем. При этом все думали о песчаных галицийских равнинах, о напрасно пролитой крови, о павших товарищах, братьях, сыновьях, друзьях, в памяти вставала жуткая сербская бойня. Горьким стал иронический смех, и стало вдруг больно жить, когда словацкая песня заговорила о тщетной надежде, и больше уже не нужно было слов о том, сколь бесконечная грусть охватывает душу, для которой нет ни света, ни правды, ни тепла, ни любви, душу, способную понять печальную судьбу народа, который служит чуждым ему интересам.