Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Смотрим — Ческа Стршебова, Пардубицы и — черт возьми — Пршелоуч, Колин, а там уж Оувалы, Либень; и вот увидали мы матушку Прагу, Град и храм святого Вита… Отворачиваемся и шмыгаем носами, потом глянули друг на друга — плачем и смеемся…

Ох ты мать честная!

Понятное дело, ведь мы дома, в Чехии. И этого у нас никто отнять не может.

Квартиру Гонза снял в Виноградах, у пани Сланой, вдовы фининспектора.

Горница красивая, только на всех полках понапихано склянок и камфарной мазью воняет.

До вечера ездили мы в трамвае по Праге, были на Градчанах, на Летне, там Гонзе захотелось еще разок взглянуть на стадион «Славия», потом зашли на Небозизек, съели на скамейке по куску сала и рысью в Национальный театр, уж и не помню, что там у них играли, долго мы все равно не могли высидеть, голова шла кругом. Только посмотрели на эту роскошь, подивились, что все это наше, чешское, а после второго действия помчались на концерт в филармонию.

Братцы, одних контрабасов там было не меньше шести!

Я и говорю Гонзе:

— Вот бы тебе сесть с ними рядом да поводить смычком, а?

А он:

— Чурбан ты неотесанный, Франтишек, это же сплошь виртуозы, даже наш праскачский капельмейстер старший пожарник Пехачек в подметки им не годится, они бы и не взглянули на него. Эх, ты, вот до чего доводит слепая страсть!

Потом ходили мы по кофейням, встретили Варжечку, из наших мест, тоже в форме капрала, закатились с ним в винный погребок, пели там песни — и любимую Гонзову «Как меня, семинариста…» и «Где родина моя»; такое уж особенное настроение у нас было, посетители и официанты только глаза таращили… Гонза подвыпил и все ко мне:

— Франтишек, наливай… Пей не жалей… Горе не беда… Да здравствует Чехия!

На четвертый день Гонза уже без передыху оперировал в больнице.

Пришел и мой черед. То есть килы моей, понимаете?

Привел он меня в свою лабораторию, на каждом столе рядами бутылочки, всякий там кислород, водород и прочие бактерии да химикалии. Положил меня на стол — кила этак со страусиное яйцо, — и не успел я до двадцати сосчитать… Гонза собственноручно вспорол мне живот, что надо вырезал и снова зашил.

Потом я лежал в роскошной постели, Гонза навещал меня, носил мне письма, книги, Ирасека и Шмиловского, — хорошее чтение.

— Нет ли у тебя жара, Франтишек? Как ты спал, лежебока? Вот уж когда лафа тебе! Только девчонки не хватает, а? Ну, да ладно, горе не беда…

Палата хохочет, и доктора и докторицы, что ходили за ним в белых халатах.

Молодчага был наш Гонза, настоящий чех и в своем деле голова.

И все не мог нарадоваться, что попал в Прагу!

Через два месяца он снова взял меня к себе, потому как остался без денщика и все делал сам.

Была осень. По вечерам мы ходили к «Карлу Четвертому» выпить кофе, газету почитать. Там собиралась спортивная братия, с докторами Гонза компанию не водил. Любой из них, говорил, готов другого с потрохами сожрать.

Ударили морозы, а мы без угля.

Гонзе‑то что, он целый день в госпитале, там натоплено, как в бане, а я дома даже прибирался в шинели. Тут еще пошли дожди, слякоть. Заберусь я к хозяйке на кухню, сижу себе на низенькой скамеечке, она стряпает, а я вечернюю газету почитываю и курю.

Я еще на фронте захворал, простыл до мозга костей, из носу у меня все время текло.

По вечерам лихорадит, делириум тременс [9] Белая горячка (лат.). Здесь и далее — примечания переводчиков. — Ред. трепетариум. Хозяйка одолжила нам уголька, но скоро и самой ей стало не на чем завтрак сготовить.

Гонза приносил из госпиталя спирт, а раз глянул на меня и сказал:

— Ничего не попишешь, Франтишек, уголь мы должны раздобыть.

Позвонил туда-сюда по телефону, пришел домой и сообщает: выговорил, мол, три центнера в Голешовицах. Собираюсь в Голешовицы. А он:

— Тпррру, Франтишек! Ты после операции, должен беречься, тяжелого тебе поднимать нельзя. Ничего, горе не беда, уголек к нам и сам прибежит.

Попытался он найти кого‑нибудь, да не нашел и — такой уж он был горячий-разозлился, одолжил у Фринты-столяра ручную тележку, ящик, поплевал себе на ладони — и ходу в Голешовицы!

Добрался благополучно, угля купил даже больше, чем договаривался, и тащит тележку назад, к Виноградам.

Да… Кабы он хоть походную фуражку надел — пусть даже при офицерской шинели — никто бы на него и внимания не обратил. Решили бы по крайности, что это ефрейтор. А на нем была парадная офицерская фуражка. На Гибернской улице, прямо против вокзала, и случилось, братцы, это страшное несчастье.