Александр Воинов - Пять дней

Ватутин не сдержался и слегка стукнул кулаком по столу.

Он прекрасно понимал, что в основе этого нескончаемого спора лежит вовсе не какая-то особая стратегическая концепция, а просто-напросто самолюбивое желание его собеседника доказать во что бы то ни стало, что и у него тоже есть свои собственные взгляды, принципы, установки и что, если бы его оценили как следует, по заслугам, он, Рыкачев, должен был бы занять в армии гораздо более видное положение… А кем был тогда, когда Рыкачев командовал дивизией, этот нынешний командующий фронтом? Мальчишкой! Курсантом! Если бы Ватутин утверждал, что фланги ослаблять нельзя, то Рыкачев всеми способами отстаивал бы то, против чего сейчас так яростно возражает…

Этот затянувшийся бесплодный спор все больше и больше раздражал Ватутина. В конце концов хватит переливать из пустого в порожнее. Если Рыкачев считает, что должность командарма ему мала, пусть обращается в Ставку и требует повышения. А здесь надо не болтать, а работать.

Чтобы Рыкачев как-нибудь ненароком не угадал, о чем он думает, Ватутин отвел в сторону глаза и стал пристально и напряженно смотреть куда-то в угол. И тут-то Рыкачев угадал. Он вдруг заметил и этот странный, как будто невидящий взгляд, и прикушенную губу, и желваки, которые остро выдавались на скулах под туго натянутой кожей. Заметил и неожиданно для самого себя испугался.

Мысль о том, что Ватутин понял подоплеку их спора, была ему мучительно неприятна.

«Прекратить! Прекратить немедленно!» — твердил себе Рыкачев. А сам против воли тянул все ту же канитель, с каждой минутой теряя последний задор и не находя способа отступить с честью.

Помощь пришла неожиданно. Хлопнула дверь, и на пороге появился Бобырев, уставный, с бледным от ночной работы лицом и как будто испуганный. В руках он держал какой-то листок бумаги.

— Разрешите доложить, товарищ командующий, — сказал он, подходя к столу. — Серьезное упущение… Прошу посмотреть!…

— Что это? — сердито спросил Ватутин, беря листок в руки. — Что это?! — Вдруг его лицо и шея стали наливаться краской. — Откуда это у вас? — крикнул он и вскочил с места.

Рыкачев облегченно вздохнул. Бобырев появился как раз в самую нужную минуту и отвлек внимание Ватутина.

— Где вы это взяли, черт подери? Ведь этому названия нет!

Бобырев указал в сторону занавешенного окна.

— На полевой почте, товарищ командующий, у писаря!

— У писаря!… — воскликнул Ватутин. — Список всех прибывших частей — у писаря? Где он его взял?

— Понимаете, какое дело, товарищ командующий… — сказал Бобырев. — Как только часть прибывает, она сразу же регистрируется на полевой почте! Таков порядок!…

Ватутин зло взглянул на Рыкачева.

— Ничего себе порядочки! Мы голову ломаем, как скрыть от противника создающуюся группировку. А простой писарь знает больше, чем весь штаб…

— Виноват, товарищ командующий, — сказал Бобырев, мрачнея, — я только вчера приехал. Просто не предполагал, что такая щель может оказаться.

— Да ведь это же преступление! — Ватутин еще раз пробежал глазами листок, густо покрытый лиловыми кудрявыми строчками. — Ну где у нас гарантия, что подобный список не попал в руки противника?

— Писарь утверждает, что это единственный документ, который он составил.

— Проверьте! Самым строгим образом!

— Слушаюсь, — сказал Бобырев.

— Ну а вы, товарищ Рыкачев, — повернулся Ватутин к командарму, — вы уверены, что на вашей армейской почте такое не происходит?

— Не уверен, товарищ командующий, — признался Рыкачев. — Это ведь не нами заведено. Все почты работают по одной инструкции.

— Так скорее поезжайте к себе и наведите порядок! Изымите все списки. Полевая почта не должна ничего знать! Никакой переписки. Все, что касается подготовки операции, осуществлять лишь путем личных приказов. В части посылайте особо доверенных людей. И строго следите за тем, чтобы они не знали больше того, что им положено по должности. Идите. Завтра же доложите мне о принятых мерах!

Рыкачев быстро попрощался и вышел вслед за Бобыревым.

Ватутин некоторое время сидел задумавшись. Всего неделя, как он приехал на эту затерявшуюся в донской степи станцию, а кажется, будто прошел год. Так много трудностей, неприятных неожиданностей, тяжелых забот. Кажется, все до мелочей продумано и учтено, и вдруг прорыв там, где его и не ждали.

Ватутин глухо, с надрывом закашлялся. Его знобило. Никто не знал, что он вот уже третий день болен. А он не хотел, просто не мог об этом сказать. Он встал и открыл дверь в небольшую комнатку.