Николай Грибачев - Здравствуй, комбат!

— Раньше ты мне об этом не мог рассказать?

— Много у нас времени было для длинных рассказов?

— Это верно. И теперь вы видитесь часто?

— В последние дни она, если нет дежурства, всегда со мной.

— Хирург смирился?

— Не в том дело… В хуторе Поповском нас на неделю вывели на отдых во второй эшелон, и штаб мой оказался через два дома от операционной медсанбата. Вечером под Новый год решили мы с ней пожениться. Правда, без регистрации, под честное слово. Устроили маленькое торжество — был мой комиссар, адъютант, вот эта самая Люся, что тебя привела, два командира роты. Пригласили хирурга, но он зашел только на минутку — в любой миг могли привезти раненых, — принес две бутылки итальянского коньяку и немного спирта. Поздравил, буркнул: «Пошла семейственность — пропала дивизия, расформируют за небоеспособность!» Мне кажется, были мы эту неделю самыми счастливыми людьми на войне. Но это всего неделя, быстрая, как полет пули… Теперь опять повезло — нет худа без добра… Вот тебе и вся история, капитан. А теперь, пожалуй, иди, сейчас придут уколы делать. Вечером свободен?

— Как будто да.

— Вот и приходи после баньки. Найдется бутылка чего-либо — захвати. Спирт я недолюбливаю, если и жечь себя изнутри, то лучше чем-нибудь другим. Должна прийти Ирина — познакомлю. Ты ведь, что ни говори, пострадал на доведении нас до семейной жизни…

Но вечером я к Косовратову не попал. И в баню тоже. В ярах нашли три немецкие машины, груженные минами, детонаторами и прочим саперным имуществом. А у нас, как говорится, закрома были пусты, тылы растянулись на двести километров, машины шли плохо и доставляли в первую очередь патроны и снаряды. Случай посылал нам в руки все, о чем мы могли мечтать. Да еще дивинженер приказал разобраться в конструкции новых мин — были там и такие. А потом снова начались бои, выход к Северскому Донцу, вклинение в Донбасс.

Погода была неустойчивая: то оттепель, когда дороги в поселках чернели и хлюпали жирной угольной жижей, то мокрые снегопады, то морозцы и вьюги. Поначалу бои носили характер небольших стычек, но с каждым днем немцы все наращивали удары, все сильнее начинала давить их авиация. Однажды утром дивинженер приказал мне:

— Срочно поезжай на наблюдательный пункт командира дивизии. Дело есть.

— Предварительной информации не будет?

— Будет. Немцы жмут…

Выехал я с водителем на трофейном мотоцикле. Погода была уже предвесенняя. Небо то расчищалось, открывая радующую глаз синеву, то заволакивалось облаками и густо швыряло мокрый снег. Дул тугой южный ветер, и воображению уже рисовались в нем запахи моря и зелени. Плащ-палатки наши, пока мы ехали по городкам с мертвыми трубами заводов, то и дело окатывались жирной черной грязью. Вода в лужах была черной. За городом же накатанные машинами снежные колеи разъело, размочалило, колеса мотоцикла то и дело проваливались и буксовали, а над головами почти непрерывно проносились девятки и шестерки немецких бомбардировщиков, работавших почти на бреющем полете. Но мы были одни и, видимо, казались слишком мелкой целью, так что лишь один раз попутно были обстреляны из пулемета.

Картина резко изменилась вблизи переднего края. На наших глазах в ста метрах впереди девятка немцев вывалила весь свой груз на стык дороги с лесистым оврагом. Когда бомбардировщики ушли, оказалось, что под бомбы попали командир полка с адъютантом и четыре подводы. Командира полка подобрали мертвым, адъютанта не нашли — прямое попадание. Возле покореженного дуба оплывали кровью лошади, одна из них, с распоротым животом, из которого вывалились внутренности, все еще била ногами, пытаясь встать, и в глазах у нее было столько человеческой муки, что у водителя мотоцикла Куликова навернулись слезы.

— Нам тоже оставалось тридцать секунд до смерти, — сказал он.

— Тридцать секунд на войне — вечность.

— Убирайте к черту ваш мотоцикл! — еще издали закричал старший лейтенант. — Не видите, что делается, претесь на самую передовую!

Подойдя ближе, извинился:

— Прошу прощения, товарищ капитан, но дальше ехать нельзя. И мотоцикл отведите назад.

— Где наблюдательный пункт?

— Сто метров левее…

В узкой щели, наскоро прикрытой тощим накатиком, находились командир дивизии и начальник артиллерии. Им было сейчас не до меня, и майор из оперативного отдела предложил посидеть в окопе левее.

Наблюдательный пункт и окоп — на самом верхнем срезе длинного пологого склона, картина боя виделась как на ладони. Из двух поселков, сразу разворачиваясь в боевой порядок, выползали две группы немецких танков, машин восемнадцать — двадцать. Редкие снаряды нашей артиллерии взбивали фонтанчики земли и снега, но, казалось, не производили на атакующих никакого впечатления. Позже, поднимаясь из окопов, к танкам присоединилась пехота, и этот медленно ползущий вал из железа и людей подкатился к началу склона. Усилила огонь немецкая артиллерия и по высоте, на которой были мы, и ниже и правее, где занимала оборону наша пехота. Все чаще рявкали и танки, но не снарядами, а металлическими болванками. Для чего они это делают, я не мог понять: снаряд поражает площадь, болванка только прямым попаданием, и применяют их лишь для борьбы с танками и бронемашинами. Но зато эффект весьма внушителен — болванка пронзительно визжит, ударившись в землю по касательной, подскакивает, иногда два и три раза, и воет при этом, и гремит, и шипит. В окоп к нам спрыгнул плотный и осанистый начальник артиллерии, я спросил: