Владимир Першанин - Штрафник из танковой роты

Вспомогательные части никогда не баловали наградами. Но посмотрев, как люди работают по ночам, при двадцатиградусном морозе, я, пожалуй, не согласился бы перейти к ним. Хотя ремонтники в атаки не ходили. В эту ночь вспышки электросварки, свет генераторных ламп привлекли внимание ночных бомбардировщиков. Грохотало и горело так, что у нас, за пару километров, вздрагивала земля. Тяжелые авиабомбы убили и ранили около двадцати человек, повредили часть оборудования, сгорели два или три танка. Наша «тридцатьчетверка», к счастью, не пострадала.

Со дня на день мы ждали отправки на Сталинград. После тяжелых боев Манштейн был отброшен от Сталинграда. И хотя бои, как и на всем фронте, продолжались, 6-я армия Паулюса была в крепком кольце. Назывались разные цифры, но судьба не менее чем 250 тысяч немецких солдат и офицеров была предрешена. Им оставалось либо замерзнуть среди развалин города и в степи, либо сдаться. Наши войска наносили все новые удары, и сводки из Сталинграда занимали первые полосы газет.

31 декабря мы встретили Новый, 1943 год. Вначале в землянке командира роты, потом все ротные командиры отправились к комбату, а мы разошлись по экипажам. Конечно, хорошо выпили. Стол был праздничный. Нажарили целый противень картошки с салом. Выдали водку, тушенку. В автолавке военторга я купил на все деньги что имелось на прилавке: две бутылки розового портвейна, папирос, конфет, десять книжечек курительной бумаги, которой всегда не хватало, и как подарок ребятам красивые самозаклеивающиеся листы-конверты с изображением мчавшихся танков и краснозвездных самолетов.

Несмотря на запрет, в 12 часов ночи стреляли из пистолетов, кидались снежками, дурачились как могли. Чего только по пьянке не наговорили. Зайковский, обходивший наши землянки и поздравлявший экипажи, пообещал мне «лейтенанта» и поставить на следующей неделе командиром взвода.

— Ты глянь, что под Сталинградом творится! — обнимал он меня. — Гонят немца.

— Целая армия вымерзает, — поддерживали его.

Кто-то предполагал, что от Сталинграда мы круто повернем на запад и к осени разобьем немцев. Механик Жуков был крепок на выпивку, только посмеивался и вскоре улизнул к своей подруге. Я тоже не разделял восторженных настроений. Каялся перед ротным за тот случай на речке, где завяз перед боем на своем танке. Старлей великодушно брал всю вину на себя и в придачу к «лейтенанту» и новой должности обещал представить меня к медали «За отвагу». Мы обнялись и выпили по полкружки водки. Потом я свалился и проспал до обеда. Первый раз в жизни жестоко мучался от похмелья. Пил воду, чай. Петр Илларионович Жуков, видя мои страдания, налил кружку вина. Заставил выпить и поесть горячего супа. Меня потянуло на сон, и я снова завалился на нары. Благо начальство похмелялось, им было не до нас.

Половину января мы оставались на формировке. Из дома пришли несколько писем. Мама писала, что все нормально. Я с запозданием узнал, что во время одной из бомбежек города ранили отца, он почти месяц пролежал в госпитале, но сейчас выздоравливает. Во всех письмах мама просила и умоляла меня беречь себя. Не верила, что я нахожусь в тылу, считала, что я ее обманываю. Некоторые строчки врезались в память: «Леша, родной, столько похоронок приходят, что я тетю Зину — почтальона просто боюсь. Прячусь от нее, ненавижу. А принесет письмо от тебя, за стол сажаю, угощаю, чем могу».

У Петра Илларионовича Жукова убили под Вязьмой сына. Смотреть на него было жутко. Ходил, как не свой, без конца прикладывался к фляжке. Однажды ушел в лес. Я пошел его разыскивать, боялся — вдруг застрелится. Обнаружил его всего в слезах. Мужик крепкий, но горе его сломало. Я знал, что у Ларионыча с женой были какие-то сложности. Вроде гуляла на сторону, а «добрые люди» поспешили известить. Какое-то время на письма жены он не отвечал, потом вроде помирились. И вот гибель сына. Я понимал, что утешения только ухудшат дело.

— Ларионыч, кончай пить, — потребовал я. — Ты видел, в каком состоянии у нас гусеницы? И сцепление до ума не доведете. Я твоему горю сочувствую, но возьми себя в руки, занимайся танком.

— Завтра с утра, — пробормотал Жуков.

— Никаких завтра. Пей чай, и беремся всем экипажем за перетяжку левой гусеницы.

— Левая нормальная, — сморкаясь, приходил в себя механик — Правую надо…

— Нас через три дня на передовую отправляют, — не догадываясь, что так и будет, сочинял я. — Зампотех ругался, тебя искал.

— Пошел он подальше! А в бой я хоть сегодня. За сына Витьку буду сволочей давить без пощады. Они меня запомнят!