Владимир Рыбин - Непобежденные

— Вот ты какой, Севастополь! — произнес он вслух. — Вот ты какой!…

В Севастополе все было ошеломляющим и неожиданным. Слишком синее, непривычно чистое небо, синяя вода в бухте, белые курортные чайки, белые платья женщин, франтоватая форма морских командиров. Словно и нет никакой войны — гуляй, любуйся, влюбляйся. И только дома, исполосованные, испятнанные камуфляжем, контрастировали с этим ощущением мира и покоя. Но и камуфляж не очень тревожил. Казалось, что это следы какого-то карнавала. Казалось, что город на время отдали детям и они изукрасили, измазали его, как хотели.

Проезжая по улицам, Бочаров с удивлением осматривался. Все здесь было непривычно мирным для «одессита». Огневые точки, установленные под киосками и афишными тумбами, напоминали театральную декорацию. Окна, аккуратно оклеенные полосками бумаги крест-накрест, вызывали ощущение не тревоги, а отдаленности войны, ее несерьезности. Ему, видевшему, как при разрывах бомб вышибало стекла вместе с рамами, эти крестики тоже казались следами какой-то детской игры.

«Эмка» вылетела на большую площадь с памятником Ленину посередине, и Бочаров велел остановить машину. Вышел у колоннады Графской пристани. Знаменитая колоннада не произвела на него впечатления. Он представлял ее большой, величественной, а увидел шесть сдвоенных колонн, пестро измазанных, как и все вокруг, коротких — в два человеческих роста, — придавленных тяжелым перекрытием. Но что-то было в этих колоннах, заставлявшее смотреть и смотреть. Может быть, бухта, синевшая между ними? Колоннада была как бы рамой картины. Никто не любуется рамой, но если картина хороша, то вновь и вновь возвращаются к ней, воспринимая как целое и картину, и раму.

На Приморском бульваре, зачем-то перерытом траншеями, было пустынно. Фронтовик, он сразу понял, откуда эта пустошь — от мощного взрыва, раскидавшего, обломавшего деревья. Вспомнил недавно слышанный рассказ, что в первую же военную ночь, когда еще никто не знал, что происходит, здесь, на бульваре, взорвалась морская мина, одна из тех, которые немцы на парашютах сбрасывали в бухту.

Он пересек голое пространство бульвара и остановился у невысокой стенки, выложенной из пористого старого известняка. Под стенкой была вода, и совсем близко — в десятке метров от берега — стоял знаменитый памятник затопленным кораблям. Это было удивительно, как он устоял при таком близком взрыве мины. Но памятник был — вот он, — поднимался из воды, одинокий, ничем не прикрытый, не защищенный; волны дыбились у его подножья, пытались дохлестнуть до мраморного столбика, выраставшего из груды камней, и не могли достать.

И тут Бочарову пришла шальная, почти детская мысль, что вот этот памятник, изображенный на всех открытках как символ Севастополя, — олицетворение самой его судьбы. Пока он стоит — стоит и Севастополь. Эта мысль каким-то непостижимым образом принесла успокоение, сбросила с души тяжесть, давившую все время после ухода из Одессы.

Он вернулся к дожидавшейся его «эмке» и проехал еще немного — до монолитного, с высокими колоннами здания гостиницы, где на эти дни разместился штаб Приморской армии.

Командарм был не один. Возле стола, застланного картой Крымского полуострова, как скатертью, сидели член Военного совета армии бригадный комиссар Кузнецов и начальник штаба генерал-майор Шишенин.

— А, Леонид Порфирьевич, заходите, — пригласил Петров, подвигая стул. И этот жест, и эта непринужденность поз высших командиров, и карта на столе, не топографическая, а обычная, географическая, пестро раскрашенная, — все это создавало обстановку скорее товарищеского застолья, нежели штабного совещания. Впрочем, никто из присутствующих не знал, в каких отношениях они окажутся завтра, и вообще, будут ли завтра существовать армия и ее штаб.

— Хорошо бы сохранить Приморскую армию как самостоятельную единицу, — сказал командарм, видимо, продолжая прерванный разговор.

— Иное было бы непонятно, — решительно заявил Бочаров.

— Из Директивы Ставки следует, что мы поступаем в подчинение действующей в Крыму пятьдесят первой армии. Мы — это наши дивизии. Но зачем командующему пятьдесят первой генерал-полковнику Кузнецову второй штаб?

— Дело не в штабе, а в нашей взаимной сработанности. Мы знаем людей, люди знают нас. Есть, наконец, традиции, которые нельзя сбрасывать со счетов…

Петров поморщился.

— Кто с этим спорит? — И, помолчав, добавил: — Впрочем, у нас, возможно, будет время похлопотать за себя.