Владимир Першанин - Не промахнись, снайпер!

— Пельмешков бы…

— Я бы тоже не отказался, — сказал один из раненых.

Действительно, тем, кто просил, принесли по миске пельменей с бульоном. И я съел вкусное блюдо. Вспомнились домашние пельмени, которые обычно лепила мама с сестрами, а я крутил на старой мясорубке фарш. Неужели и правда умру, как предсказывал обозленный на меня Гребнев? Саратов находился всего в двухстах пятидесяти километрах от Сызрани, моего родного города. Полдня на поезде (довоенном). Надо написать маме, возможно, она приедет.

Мысли о семье, о том, что я могу не дождаться матери, эта миска пельменей изменили мой настрой. Раньше не верил врачам, когда они говорили, что умирают в первую очередь те, кто не хочет жить. Теперь поверил. Поднялся с койки с намерением спуститься вниз и свалился у входа в палату. Меня перетащили на койку. От падения треснула еще не сросшаяся ключица. Срезали и заново наложили гипсовый панцирь на плечо. Через пару дней снова повторил попытку и дошел до лестницы. Я силком впихивал в себя кашу, суп и просился в палату выздоравливающих. Врачи говорили, что рано.

— Когда не рано?

— Когда ходить нормально будешь.

Наша палата давила на меня. Здесь часто, гораздо чаще, чем в госпитале на Дону, умирали люди. Вынесли рано утром соседа, который получил четыре пули в грудь и два месяца находился между жизнью и смертью. Смерть победила его, хотя он тоже пытался есть и вставать с постели. Я долго смотрел на пустую кровать. Санитарка собрала в комок белье, принесла свежее. На подушке виднелись пятна крови, и я сказал ей, что подушку надо тоже сменить.

— Где их напасешься, подушек-то? Ты меньше по сторонам гляди. Сходил бы прогулялся, вон, погода какая хорошая стоит.

— Не могу. Сил нет.

— Шагай через «не могу».

Вскоре я начал ходить и гулял по школьному саду, где завязались крошечные яблоки, вишня. Написал письмо матери. В июне меня наконец перевели в другую палату. Там тоже лежали легочные раненые, но уже оклемавшиеся после кризиса и воспалений. Кроме всего прочего, у меня определили сильный ушиб груди. Металлическая накладка приклада, пробитая и оторванная пулей, ударила, как молотком.

Курить всем запрещали, однако некоторые стреляли махорку или папиросы у других раненых. Врачи ругались и грозились сообщить комиссару госпиталя: «Специально смолишь, чтобы легкие подольше заживали!» Такое могли расценить как намеренное уклонение от фронта. Ничего удивительного, насмотрелся здесь разного. Видел, как растирают раны всякой дрянью, после которой они снова открывались и долго не заживали. Как, давясь, глотали мыло и симулировали язву. Врачи ничего не говорили комиссару или особисту, но стукачей хватало. Кое-кого увозили, по слухам, отдавали под суд.

Однажды стал свидетелем, как мужик из нашей палаты курил самокрутки одну за другой. Захлебывался дымом, кашлял, в уголках рта закипала розовая пена. Не выдержав, крикнул ему:

— Что ты делаешь? Помрешь ведь!

— Молчи, паря, — приложил он палец ко рту. — Не здесь, так на передке подыхать. Настучишь?

— Конечно, нет. Я тоже фронтовик

— Ну, иди тогда. Не мешай.

В саратовском госпитале я стал делать в книжке снайпера (самодельный блокнот из серой бумаги) первые записи о войне. Книжку уже проверял политработник, с любопытством просмотрел единички и сокращенные слова, обозначающие цели, которые уничтожил.

— Зря ты это пишешь, — сказал он, но блокнот вернул.

— Почему?

— А ты задумывался, почему вообще дневники нельзя вести? Чтобы не попали в руки врага.

Политработник тоже повоевал, и в глазах его читалось другое. Попади я в плен к немцам, меня бы ждала такая же судьба, как того сожженного снайпера из соседнего полка под городом Балаклея.

— Я в плен сдаваться не собираюсь. Знаю, что фашисты со снайперами делают.

Политработник ушел, а я продолжал записывать наиболее запоминающееся.

…Сержант, командир «сорокапятки» истребительно-противотанкового полка с начала наступления под Сталинградом и до мая сорок третьего года сменил четыре пушки. Три «сорокапятки» разбили, погибла половина расчета. Немецкие танки уже имели усиленную броню 50-80 миллиметров толщиной. Приходилось подпускать их на двести метров, а с такого расстояния удавалось сделать максимум три выстрела. Потом расчет разбегался.

— У кого нервы слабые, — рассказывал сержант, — начинали пальбу за полкилометра. Что толку? Их осколочными снарядами сметали. Наше орудие в январе гусеницами раздавили. Т-4, как юла, крутился, пока от пушки блин не остался, а затем дальше укатил. Я в ровике лежал. Земля мерзлая, стенки хоть и обвалились, но полметра пространства над головой имелось. Слышал, как фрицы шли. То в одном, то в другом месте раненых добивали, а меня не заметили. Отлить очень хотелось, чуть мочевой пузырь не лопнул. Штаны расстегнуть не мог, руки задеревенели. Когда до своих добрался, командир батареи спросил: «Что, от страха в штаны напустил?», а ему отвечаю: «Вот прицел от пушки, и пошли вы все к гребаной матери».