Владимир Першанин - Не промахнись, снайпер!

— Пушку надо! — кричали несколько голосов.

— Их с налету не возьмешь.

Я так и не узнал, прикатили пушку или нет. Выцеливал одно из окон, когда винтовка словно взорвалась в руках. Удар получил настолько сильный, что свалился, где стоял. Сумел подняться и, прижимая оружие левой рукой, попятился под защиту разрушенного амбара. Я не понимал, что со мной. По груди и животу текла кровь. Появилась знакомая санитарка, выдернула трехлинейку:

— Отвоевался. И винтовку твою разбили.

— Совсем? — спросил я.

Санитарка не поняла, о чем я спрашиваю. Чего железяку жалеть, когда пуля угодила в грудь, и неизвестно, как все закончится. Она поспешила успокоить.

— Не бойся, жить будешь, но ключица перебита. И пуля где-то под ней застряла.

Быстро и ловко разрезав гимнастерку, нательную рубашку, она сделала перевязку. Правую руку примотала к груди. Вместе с несколькими ранеными повезли куда-то на бричках. Сильно трясло. При каждом толчке боль в груди пронизывала все тело. Я испугался, что потеряю сознание и умру.

— Стой! — крикнул ездовому. — Пойду пешком.

Так и брел до полкового медицинского пункта, держась за бричку. Лежа в очереди на обработку раны, ощупал винтовку. Приклад расщепило, а в металлической накладке виднелась дырка. Я сдал винтовку санитару.

— Осторожно, прицел не разбей.

— Какой еще прицел! Ты о себе думай.

К вечеру доставили в санбат, где сделали операцию. Как оказалось, автоматная пуля, пройдя сквозь приклад и пробив железную накладку, потеряла убойную силу и застряла в легком. Если бы засадили из винтовки, то пробили бы грудь насквозь. Врезавшаяся в тело накладка сломала ключицу, треснула грудная кость. Рана оказалась тяжелой. Не спадала температура, и, что хуже всего, когда кашлял, вылетали красные брызги слюны.

— Э, сынок, тебя в госпиталь надо отправлять, — принял решение хирург. — Рентген делать, легкие лечить.

В санбате встретил своего бывшего сослуживца по учебно-запасному полку, сержанта Гребнева. Он получил несколько осколочных ранений, но держался бодро. Я же чувствовал себя все хуже, не лезла еда, с трудом поднимался с койки, хотя стояла отличная весенняя погода. Учебно-запасной полк остался где-то далеко в прошлом, забылись дрязги и несправедливость, с которыми я столкнулся там. Зато Гребнев не забыл, с чьей помощью он лишился теплого места в тылу и оказался на передовой.

Я сидел на траве, привалившись спиной к дереву. Немного в стороне, на лавочках, курили и смеялись легко раненные. Мне курить строго запретили. Я не хотел дразнить себя запахом махорки, да и не усидел бы на скамейке. Рядом опустился на траву Гребнев и сказал:

— Все же Бог есть. Наказал он тебя. Не смог в учебном полку прижиться и нас с Фельдманом выпихнул. Борьку убили, но и ты не жилец. Вон, желтый весь сделался, одни мослы торчат.

— Какого Борьку?

— Фельдмана, — он пристально вгляделся в мое лицо и злорадно повторил: — Точно, не жилец. И глаза в разные стороны.

Я почувствовал дым от цигарки, закашлялся.

— Убери самокрутку.

— Теперь хоть убирай — не убирай, конец один.

— Пошел к черту.

Через несколько дней меня отправили на санитарном эшелоне куда-то в тыл. В дороге, 11 мая 1943 года встретил свое двадцатилетие. И там чуть не закончилась жизнь. Сделалось плохо, дважды терял сознание. Как сквозь туман запомнилась суета вокруг моей полки, медсестры делали уколы, чем-то поили. Немного отошел. Выгрузили в Саратове, где я снова оказался в госпитале. Теперь в палате с легочными ранеными.

Госпиталь размещался недалеко от Волги в двухэтажном здании школы, наша палата — на втором этаже. В бывшей классной комнате впритык стояли два десятка кроватей, где кашляли, стонали и ворочались раненные в грудь или спину бойцы. Чем меня лечили, помню смутно. Осталось в памяти единственное желание побыстрее выбраться отсюда. Даже молодые ребята, получившие повреждения легких, лежали желтые, костлявые, словно мертвецы.

— Как самочувствие? — спросил врач.

— Плохо здесь, — я с трудом ворочал языком. — Переведите…

— Почему ничего не ешь?

— Не хочется.

— Если жить хочешь, то ешь. Может, чего особенного хочешь?

Трудно представить подобное внимание в современной больнице. Но так было, хоть и не во всех госпиталях. Война соткана из противоречий. Еще в моде оставались лобовые атаки, где не считали убитых. Вернее, считали, но за большие потери, насколько я знал, никого из командиров не наказывали. И воровали, несмотря на жесткие законы. А в этом госпитале спрашивали у какого-то сержанта, что именно он хочет поесть.