Олег Смирнов - Барханы

Я сидел не двигаясь, и было чувство: меня больше и больше оглушает, звон возник в ушах, в висках по-дурному стучит кровь. Возможно, это от зноя, очень уж жарко, в тени сорок три.

— Бывает в жизни, — сказал я и не узнал своего голоса — хриплый, осевший. Ну, это тоже от жары — в горле пересыхает, сглотнуть и то больно, туркменский июль будь здоров, не до шуточек.

На обед я опоздал. Ребята добивали третье — арбузы, Будимир Стернин веселил честную компанию:

— Мальчики, ну я разумею: грешников жарят в аду. Так им и надо, грешникам! А нас за что жарят в данном среднеазиатском пекле?

Шаповаленко выплюнул в тарелку черные семечки, ухмыльнулся:

— У нас шо, нэма грехов? Например, у тебя, Будька?

— Есть, аксакал, — с охотой согласился Стернин. — Есть. Аж несколько.

— Какие ж то грешки? Не секрет?

— Нескольких девчат обманул, — сказал Стернин и откусил от красного сочного ломтя.

— Продолжаете пошлячить, товарищ Стернин? — Старшина неожиданно появился в дверях.

Стернин поперхнулся, поморщился — откуда он, мол, свалился, старшина, нагрянул не вовремя — и сказал:

— А вы продолжаете меня оскорблять, товарищ старшина?

— Не понял, — непреклонно сказал старшина.

— Впрочем, это не смертельно. Оскорбляйте.

— Это не оскорбление, ежели правда. Многонько в вас пошлого, Стернин.

Старшина сказал и вышел, словно нарочно завернул в столовую, чтобы выдать Буде Стернину.

Шаповаленко выплюнул семечко, утерся: «Гарный кавун!» — и подмигнул Стернину. Тот пожал плечами:

— Зачем кричать, зачем нервничать? Некий профессор, действительный член и прочее, Мясников его фамилия, писал в газете: хочешь до ста лет прожить — не злись, не раздражайся, будь отходчив. А наш старшинка? Прицепился с самого начала моей служебной карьеры и не отцепляется, грызет. Он же подрывает свое здоровье, он же самоубийца!

— А правильно он тебя сбрил. Загибаешь частенько, — сказал повар Стернину, а мне сказал: — Задерживаешься, брюнет? — И поставил на стол дымящуюся миску.

Я что-то промямлил в ответ, отхлебнул супа — аппетита не было ни малейшего. Жара, жара. Хотя в иные времена я и по жаре быстренько управлялся и с первым и со вторым.

— Не раскусил, что рубаешь? — сказал повар из раздаточного окошка. — Глянь-ка, лапша в виде цифири, от кола до девятки, и нуль имеется.

— Нуль? — переспросил я.

— Так точно! Консервированный суп-лапша. Югославский.

— Предпочитаю щи, — сказал я с той же тупостью. — Из свежей капусты.

— Щи были вчерась. И завтра будут, не кручинься об щах.

На стрелковом тренаже, на боевом расчете у меня, наверное, был отсутствующий, отрешенный вид, потому что начальник заставы задержал меня после расчета, как бы вскользь сказал:

— Что-то ты рассеян, Рязанцев?

— Голова побаливает. Жарко, — сказал я, досадуя: «Заметил-таки, от него ничто не скроется».

— Всерьез нездоровится? Может быть, освободить от службы?

— Нет, что вы, товарищ капитан, — сказал я. — Это пустяки, пройдет, я здоров.

— Ну, ну, — и капитан снова посмотрел на меня.

На ужин я тоже опоздал — не знаю почему, вероятно, есть не хотел. Костя-повар наложил мне полную тарелку гречневой каши с мясом и сказал:

— Сызнова задерживаешься, брюнет? В расстроенных чувствах, что ли? На, рубай.

Я промолчал, вяло заковырял ложкой. В расстроенных чувствах? Вероятно. Скверно, однако, то, что это замечают. Возьми себя в руки, брюнет.

Будик Стернин развлекал честную компанию:

— Костя-Костик, дай добавку, душа просит! Ты ж слыхал афоризм: легче на желудке — тяжелее на душе!

— Нету добавки, — сказал повар. — Все роздал. Остался расход для тех, которые в наряде, да моя порция осталась.

— Во, во, я на нее и нацелился! Ты слыхал афоризм: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу? Давай ужин мне, ты ж меня не любишь!

Кто-то захохотал, Шаповаленко ухмыльнулся: «Ловкач ты, Будька!» Костя скрутил фигу: «Выкуси!»

Владимиров, не поднимая угрюмых глаз от тарелки, сказал:

— Тебя многие не любят.

— Прискорбно, но факт, — с готовностью подтвердил Стернин и, отрыгнув, сказал: — Каша идет назад.

«Ну что они все говорят и говорят, — подумал я. — Неужели нельзя помолчать?»

Куда там — помолчать!

— Дыни привезли из отряда. Гуляби — первейший сорт, скороспелка, по всей Туркмении славится. Что Туркмения — по всей стране!

— Не, «колхозница» лучше! У нас на Северном Кавказе ее завались. Чистый мед!

— Нынче какое кино?

— «История одной любви».