Анатолий Трофимов - Угловая палата

Дверь была заперта. От бега по крутой лестнице Гончаров запыхался. Передохнул, постучал тихонько. На вопрос Машеньки ответил:

— Я это, Маша, Гончаров.

— Ой, Владимир Петрович!

Проворачиваясь, скрежетнул ключ в скважине, дверь распахнулась.

— Что закрылись?

— Страшно.

— Кого бояться, глупенькие. Где Юрате?

— В комнате. Кричит и кричит. Что кричит — не пойму. Сумку собрала, потом опять упала без памяти. Какие бандиты ее напугали?

Юрате лежала лицом в подушку, билась в истерике. Гончаров сразу перешел на литовский язык.

— Юрате, милая, что с тобой? Встань, успокойся…

Владимир Петрович не ждал, что Юрате сразу услышит его и откликнется, протянул руку к судорожно вздрагивающему плечу, но Юрате рывком подтянула ноги и села. Непонятно, узнала Гончарова или приняла за кого другого, лицо некрасиво исказилось. Не владея собой, разбросанно закричала:

— Ненавижу! Всех ненавижу! Все вы, все… Красную Армию ненавижу! Служат… Убийцы служат! Миколюкас… Ненавижу! Не хочу в военкомат, ничего не хочу! Из окна лучше, в петлю…

Судороги сотрясли Юрате, она переломилась лицом в колени, волосы взлетели веером, рассыпались. Гончаров решительно сел рядом, обхватил ее здоровой сильной рукой, заставил выпрямиться.

— Милая, родная, — говорил он тихо и ласково, а рука мощно, до боли в костях сжимала тело Юрате, — успокойся, милая…

Юрате ощутила боль, повернулась к нему. Забинтованной культей Гончаров стал разводить пряди, заглядывая в глаза Юрате.

Обожженные страданием, немигающие, они дрогнули ресницами, увидели отсеченную руку.

— Вла-адас!! — безумно закричала Юрате и припала к его плечу.

Гончаров сидел недвижно, бережно поддерживал отторгнувшуюся от всего Юрате и слушал, как мокнет, пропитывается слезами его гимнастерка.

— Что же это такое, Владас, что? — глухо доносился до него слабый голос Юрате. — Как жить? Надо ли жить?

Гончаров не отвечал, давал возможность выплакаться, облегчить сердце. Машенька завороженно стояла у дверного косяка и ни слова не понимала из разговора на чужом для нее языке.

Потускнение проходило, задубевшее в нервном припадке тело Юрате стало слабеть, реже вздрагивать. Гончаров нежными словами подбирался к сознанию бесконечно дорогого ему человека:

— Успокойся, Юрате, мне больно от твоих слез, успокойся, родная моя, мечта моя… Миколюкас не служит в Красной Армии, он враг, он надел чужую форму… Жить надо, Юрате. Тебя все любят. Посмотри, как страдает Машенька. Я тоже страдаю, потому что люблю тебя, очень люблю. Надо жить, милая. Мы будем жить, еще придет к нам много хорошего…

Когда вошли старший лейтенант Середин с майором Валиевым, Машенька хлопотала у стола, готовила чай. Юрате стояла возле Гончарова, боялась даже на мгновение покинуть его, утерять влитую в нее крохотную живинку Мингалн Валиевич быстро оценил обстановку, тепло подумал о Машеньке: «Какая ты славная, балякач». Обнажая в рыжих крапинах лысину, снял фуражку, бросил ее на подоконник и бодро поддержал бесхитростную затею Машеньки:

— Чай с вареньем? Всем, всем за стол! Командуй, Мария Карповна!

Гончаров не оглянулся на их приход, грустно смотрел на Юрате и говорил проникновенно, обвораживающе:

— Юрате, мы пойдем с тобой в город, сейчас… Пойдем на Замковую гору, взберемся на башню Гедиминаса, ветер родной Литвы осушит твои слезы…

Юрате обратила к нему землистые впалости глаз, в слабой улыбке шевельнулись ее припухлые, утратившие цвет губы:

— Пойдем, Владас, пойдем…

После некоторой паузы, считая все же более знающим не ранбольного старшего лейтенанта Середина, а начхоза Валиева, Машенька спросила его:

— Мингали Валиевич, а что с бандитом? Куда его?

Валиев пожал плечами, а Середин ответил на это с решительной жесткостью:

— Вылечат, а потом — расстреляют. Куда его больше!

Что-то невероятное явилось Машенькиному уму. Ее лицо становилось все бледнее и бледнее, все шире и шире открывались ее налитые теперь ужасом глаза. Тарелка выскользнула из ее ослабевших рук, разлетелась звонкими черепками.

— Мамоньки! — вскричала Машенька. — В нем же моя кровь!

Якухина в обмундировании палата видела и раньше. Как все ходячие, он держал его в тумбочке, надевал, когда надо было наведаться в овощную лавку пани Мели за самогоном или еще за чем, а то просто выйти в город, прогуляться до Кафедральной площади, поглазеть на местных литовских и польских красавиц, понаслаждаться их лукавыми взглядами. Не такой уж он старый да бросовый, чтобы отворачиваться от него, а что лысина во всю голову… Под пилоткой-то кто ее видит. Так что оглядывался кое-кто, проявлял интерес к ядреному мужику Якухину. Правда, дальше этого дело не заходило, не из решительных он был для установления быстротечных контактов, трусоват даже. По городу ходили слухи, проникли и в госпиталь: слюбился один офицер с литовской девицей, а ему записка: «Оставь девку в покое, москаль, оскопим». Где там! Такой герой, что море по колено. Догеройствовал голуба, с четвертого этажа живьем выкинули. Пикантные приключения Якухину без надобности — не хватало еще таким манером богу душу отдать.