Анатолий Трофимов - Угловая палата

— Эк тебя…

— Будто ты лучше… Чего не отвечаешь? Знаешь или нет что про Виктора Викторовича?

— Здорово живешь. Ты же был в его десятке, а пытаешь меня.

— До атаки был. Подполковник с тем молоденьким лейтенантом… Да знаешь ты его, Ромка Пятницкий. Они влево, а тут такое… Пока носом землю пахал…

Разговор услышали в неразгруженной еще машине, оттуда донесся пересохший голос:

— Видел Захарова. Его вроде бы в подвижной армейский с тем лейтенантом Пятницким. Кого не очень, туда направляли. Захарова в руку, а Ромка Пятницкий контужен. Оглох. Контрольного все же приволокли. Вдвоем.

Из той же «санитарки» горделиво-снисходительный баритон:

— Наша группа трех. Правда, пока тащили, один дуба дал.

— …только поднялся — крупнокалиберный, зараза… Без руки вот теперь…

Вцепившись в палки носилок, тужится сесть голый до пояса, с набухшими от крови бинтами через грудь, кричит в бреду: «Ложись!!!»

— Сердяга, не лег, когда надо, теперь о других печется…

— Курить охота — уши опухли. Скрутил бы кто…

— Куда бы с добром — спирта стакашек. Забыться.

— Попроси.

— Положат на стол — попрошу. Вместо наркоза.

Выделился раздраженный гортанный голос:

— Цволочь! Лэжишь, лэжишь… Где врач? Где сестры? Дздохнуть можна…

Разгневанного приструнили. Оправдываясь, прохрипел виновато:

— Мочи нет, кацо…

Санитары вытягивали из «летучки» очередные носилки. Искажая лицо в мучительной немоте, раненый силится сказать что-то. Не понимают. Уже другой — шепотом:

— Младший лейтенант скончался у нас. Парнишка еще…

Человек в лубках, которого назвали Бобровым, горюя и осуждая себя, мотает кудлатой нечесаной головой:

— Крепко отрыгнулось мне искупление, в душу…

От носилок к носилкам мечутся медсестры: поят, успокаивают, негласно, по степени неотложности, устанавливают очередность на операции. Человеческий гомон привлек приблудную беспородную собачонку. Было кинулась к людям, но замерла. Ударило в чуткий нос острым духом медикаментов, окопной продымленной глины и крови. Пустолайку подманивают. Стоит. Только чуть мотается крендель хвоста.

— Хороши мы… Собаки боятся.

Расползается, редеет тьма. Во дворе завывание моторов, рваный говор, охи, хрипы, стон, чертыхня сквозь зубы…

На «виллисе» примчался с двумя офицерами (один в погонах юриста) полковник из разведуправления, разгоряченно потребовал Олега Павловича. Пробегавшая мимо медсестра на ходу отозвалась:

— В операционной. Занят.

— Есть кто-нибудь из руководства, черт побери?!

К полковнику подошел Мингали Валиевич, назвался.

Понимая, что начальство приехало сюда не ради прогулки, возбуждено и, как водится, могут последовать всякие нелепые распоряжения, Валиев постарался опередить полковника своим напористым:

— Почему санпоезд на сортировочную подали?

— Вас не спросили, — заморгал, обомлел полковник.

— Напрасно, надо было спросить, — удерживал свою позицию Мингали Вэлиевич. — Двенадцать километров, а эти, — махнул в сторону разгруженных санлетучек, — обратно порожняком нацелились Своего транспорта у нас нет.

— Распоряжусь, — понял его полковник и, успокаиваясь, с любопытством посмотрел на непочтительного майора. Похоже, увидел что-то в начхозе располагающее. Улыбнулся сдержанно, спросил: — Сколько принято? Все в целости?

— Тех, кто целый, к нам не привозят… Сто тридцать семь. Много без сознания, так что потом станет известно — кто в «целости».

Полковник обернулся к офицеру-юристу:

— Уточните списки, никого не упустите. Люди сразу должны узнать о полной реабилитации. Позаботьтесь, чтобы и на погибших пятна не осталось.

Юрист молча кивнул и направился в приемный покой.

Солнце взошло за кладбищенским холмом, и его лучи коснулись макушек толстостволых долгожителей парка, причудливо расцветили прихваченный росой черепичный верх водокачки и подбирались к окнам третьего этажа, откуда торчали головы любопытно-встревоженных обитателей госпиталя. Низовое движение воздуха растеребливало куделю тумана, его волокна истаивали, оставляя водянистые следы на траве газонов, на обкатной чешуе мощеных аллей, на облепивших каменную ограду наслоениях мха.

Кое-кто из ходячих, потревоженных ночной суматохой, выбрался во двор с неясной надеждой встретить среди тех, кого привезли и вновь отправляют, земляка или однополчанина, на худой конец не земляка — любого служивого порасспросить о житухе на передке, узнать о ней не из газет. Были здесь Гончаров с Якухиным и Боря Басаргин. Помогли, насколько было их сил и возможностей, в отправке раненых. Но особыми новостями не обогатились. Возбуждены и говорливы бывают раненые до того, как положат на операционный стол, после на какое-то время становятся вялыми, ко всему безразличными, и было бы верхом назойливости лезть со своим в общем-то праздным любопытством к ним, только что резанным по живому телу, измученным перевязками-перетасками.