Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах

Приглушенное тарахтение в лесу как бы замедлилось, потом поперхнулось, и одновременно, даже с небольшим опережением, в землянке погас свет.

— Вот так. Самый подходящий момент…

— Петрулин, — окликнул хозяин, — как там с аккумулятором?

— На подзарядке, — раздалось, как из подземелья.

Чиркали и искрились сразу три «катюши» — добывали огонь. Наконец кто-то шарахнул трофейной зажигалкой, вспыхнул фитиль в гильзе.

— Вот это надежно…

Все оставшиеся в землянке сидели молча и ждали.

— Как в трибунале, перед приговором… — сказал Белоус.

— Наверное, умылся с утра, — проговорил Кожин, но голос дрогнул.

Сам думал, как и каждый, об одном: «Только бы не мой…»

После затянувшегося молчания Белоус произнес:

— Ты грозил, что приготовлен какой-то сюрприз. Подарок… — сказал и поперхнулся, показалось неуместным.

— Какой еще?

— Говорил, что припасено… Специально для нас…

— А-а-а… Это точно… — сказал хозяин. Стал произносить даже не строки, а отдельные слова:

Слушали, словно прорицание… И каждый выискивал в сочетании слов намек на собственную судьбу:

Обыкновенное стихотворение тут было воспринято как прорицание. Не каждый это понял, но почувствовали, пожалуй, все. В том была не столько сила самого стиха, сколько объединяющий опыт и предчувствия.

— Это ты сам сочинил? — спросил Романченко. — Здорово!

— Мне как раз семь лет исполнилось, когда этот стих уже был написан.

— А кто?

— Илья Эренбург.

— Он разве поэт? Он же знаменитый… — сказал Белоус.

— Говорят, в Париже был поэт, а у нас на публицистику перешел.

…Входили обратно по одному. Молча пробирались на свои места. Возвратились и ростовчане:

— Подорвался ординарец особняка.

— Ну, этот, худощавый, сутулый… Все время с котелком бегал на кухню.

— Куда-то не туда углубился.

— Да послал он его. Послал куда-нибудь «не туда»…

— Кто знает?..

— Да все знают…

— На чем подорвался?

— А не все ли равно…

— Надо знать.

— Опять на противопехотной. Только с каким-то фокусом. Особенец Бо-Бо говорит, что он по этому месту десять раз проходил — и ничего…

— Врет…

— При мне не упоминать этого имени! — скомандовал Романченко.

— Чем он тебе так насолил?

— Не насолил, а не упоминать!

— Объясни.

— Он… Моего солдата!.. Стал колоть. Твою… выблядка!.. В общем: «Как я там, за передним краем, да что говорил… в непосредственной близости?.. Да при входе… Да при выходе!.. И выбрал-то… которого я отроду туда с собой не брал!.. — неожиданно хохотнул. — А тот, мудила-мученик, пришел и с перепугу сам все рассказал. Вон Кожин свидетель! Я этого Бу-Бошу встретил на тропинке. «Другой раз, — говорю, — пойдешь со мной. Сам. И расспрашивать никого не придется!» Он туда, сюда: «Да я, да он…» — «Узнаешь, — говорю, — как там веду себя, петух ебатронутый!»

— Э-э-эй, полегче… — имелось в виду присутствие Юли, она сидела где-то в уголке, и про нее в темноте забыли.

Зажегся электрический свет, затарахтела электростанция.

— Давно надо было ругануться как следует — сразу бы вспыхнуло!

Щурились, пожимали плечами, корчили рожи — не у каждого хватило бы смелости, даже впотьмах, вот так, как Романченко, говорить про смершевца… Здесь все были свои и каждый вне подозрений, но СМЕРШ умел раздобывать сведения ниоткуда. Но почему-то всегда о своих, а не о противнике. И потом уже никому ничего доказать было невозможно.

— Контрразведка — это данная нам реальность, — туманно заявил рассудительный Курнешов и пригладил свою реденькую челку.

Помолчали — контрразведка и для разведчиков была не по зубам. И командиры высоких степеней то ли пасовали перед ней, то ли зажмуривались.

Вошла Антонина, тяжело опустилась на топчан возле Виктора.