Питер Устинов: Побежденный

— Однако, вы говорите, рана у него не от ножа, — в пятнадцатый раз повторил полковник. Он сидел на кровати сына, положив руку на одеяло, туда, где должно было бы находиться колено мальчика.

— Нет, — ответил доктор Хайсе, — как я уже сказал, по-моему, от осколка разбитого стекла.

— Стекла? — монотонно повторила фрау Винтершильд.

— Как это произошло? Кто тебя? — спросил полковник, чувствуя отчужденность сына.

Ответа не последовало.

— Что мы знаем о детях в эти дни? — произнес доктор Хайсе. — Когда они появляются на свет, мы думаем, что знаем их. Я думал, что знаю этого парня, когда принимал у его матери роды, однако поглядите теперь на него. Что делается у них в голове? Знаете, я слышал, что сегодня шайка юных негодяев устроила налет на еврейскую лавку. Разбила витрины.

Полковник выпрямился, раскрыл рот, собираясь заговорить, потом с облегчением улыбнулся.

— Это невозможно. Ганс был в школе, да и все равно, он бы не позволил втянуть себя в такую глупую выходку.

Доктор Хайсе пристально посмотрел на Ганса, и мальчик, не удержавшись, ответил ему быстрым взглядом.

— «Глупую»? Какое странное прилагательное вы употребили, полковник.

— Почему странное, доктор?

— Очень мягкое.

— А какое употребили бы вы?

— Может быть, презренную. Отвратительную. Постыдную.

— Право же, не могу понять, что сделали бедные евреи, — сказала фрау Винтершильд. — Фрау Левенталь в высшей степени обаятельна. Если не знать, нипочем не догадаешься, что она еврейка. И герр Франкфуртер весьма приличный человек, правда, его предки жили здесь поколениями.

— Фрау Винтершильд, вы не можете понять, что сделали бедные евреи, — заговорил доктор Хайсе, по-прежнему искоса глядя на Ганса. — Позвольте сообщить вам об одной стороне их деятельности. Как медик могу с полным основанием, без преувеличения, утверждать, что немецкая медицина обязана своей всемирной славой врачам еврейского происхождения.

— Не может быть, — ответил слегка оскорбленный полковник.

— Я не выдумываю, — продолжал доктор, глядя на мальчика, — а сообщаю вам неопровержимые факты. Будь я даже оголтелым антисемитом, вы услышали бы от меня то же самое. И потому считаю, что если свора юнцов отправляется грабить еврейские лавки, это не просто глупость, а преступление. Такое же, как мучить собаку, потому что бедные, по вашему выражению, евреи беззащитны. В такие происшествия полиция уже не вмешивается. Никакого риска. А раз так, то эти ребята, лишенные чести, — трусы.

Ганс внезапно задрожал, словно осиновый лист.

— Теперь вы знаете, где был ваш сын, — спокойно произнес Хайсе, берясь за шляпу.

— Доктор, это уже слишком, — сдавленно сказал полковник. — В том, что происходит, виноваты мы. У нас не осталось моральных критериев. Что нам сказать нашим детям?

Врач ушел. Фрау Винтершильд обняла сына и крепко прижала к себе, что не понравилось полковнику, забывшему проводить Хайсе до парадной двери.

— Вильгельмина, оставь его. Он уже почти взрослый. Это требование было пропущено мимо ушей.

— Ты пошел туда добровольно? — спросил полковник. Ганс заколебался. Он не мог признаться, что поступил так из страха перед школьным громилой и иглой от шприца. Лучше было выглядеть смельчаком. И кивнул.

— Почему? — резко спросил полковник.

— Захотел, — прошептал Ганс.

— Там было много ребят? Ганс ответил кивком.

Вопросы у полковника внезапно иссякли. Он пришел в замешательство. Ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось. Даже почувствовал легкое раздражение. Чуть было не спросил, организовало ли этот поход руководство школы, иначе как же такое могло произойти в учебное время, но сдержался из страха, что вопрос может прозвучать слегка нелепо. Впал в минутное оцепенение, а потом, как многие военные, столкнувшись с неразберихой, ощутил желание внушить уважение к себе. Нервозно постукал ступней по полу.

— Кто поранил тебя? — спросил он наконец.

— Мужчина, — солгал Ганс.

— Мужчина? Какой?

— Взрослый.

— Еврей?

— По… по-моему, да.

— Ага! — произнес полковник, словно все было ясно.

— Оставь нас, — взмолилась его супруга. С чувством обиды и облегчения полковник вышел из комнаты.

Вечером на ужин пришел Гельмут Больман. Ганс выпил в постели немного бульона. Мать пришла забрать чашку, поцеловать его перед сном и погасить свет.

— Тебе лучше, мой ангел? — спросила она.

— Я вполне здоров.

Ганс больше не нуждался в ней, слегка стыдился своего поведения, и потому ее слащавая заботливость была ему неприятна. Мать печально улыбнулась, словно внезапно повзрослевшему ребенку.